Фея369 писал(а):нету свободы слова
(с)«Свобода» в данном вопросе является очень противоречивым диалектическим понятием. Человек рождается «чистой доской», на которой социум в лице родителей, школы, общественных официальных и неформальных объединений, наконец, государства пишет своё суммарное многоуровневое послание. Естественно, что в формализованном виде это послание базируется на изначальной презумпции несвободы. Общество заинтересованно в том, чтобы закодировать вновь прибывшего члена как носителя коллективного сознания, присущего данному социуму на данный момент. Однако общество нуждается и в определённых допусках и люфтах, чтобы быть функциональным. Невозможно эффективно отторгать жизненную энергию у полных роботов! Поэтому в самой структуре социума заложены коды допустимых свобод для разных уровней: одна – для «пролов», другая – для шпаны, третья – для «мажоров», четвёртая – для яппи и т. д. На некотором уровне существуют или расширяются зоны «дозволенного» в культуре.
Некая группа людей пассионарного типа – «экстремистов» по-либеральному – бросает вызов этой жёсткой системе. Вызовы могут быть разными: криминал, богемный скандал, политическое противостояние или уход в сферу, которая беспощадно разрушает сам фундамент социума, например, в политический ислам. В ответ на это социум секретирует как некий гормон контрмеры, например, кощунства и десакрализации теологических знаков, мобилизующих на противостояние с идолократией. Делается это под стягом «свободы слова»: изощрённый коллективный Сатана без труда использует «свободу» против свободы (по известному методу «огонь можно остановить только встречным огнем»).
Таким образом, свобода слова сводится к рамкам, в которых допустима комбинаторика, подлежащая хоть какой-нибудь интерпретации. Это очень любопытный момент, ибо если вы сажаете тысячу обезьян за пишущие машинки, и они колотят по клавишам тысячу лет, выдавая наружу буквенный хаос, то это никакая не свобода ни с чьей точки зрения, хотя бы с самой расдеструкционалистской. Отграничителем свободы от хаоса является наличие смысла или, по крайней мере, претензия на наличие такового. Поэтому любая постановка десакрализующих хэппинингов (карикатуры, кресты на унитазах, свастики на плавках и пр.) обязательно сопряжена с попыткой их глубокомысленного истолкования. Иными словами, профанация как методология «свободы» в руках порабощающего фактора, которым является общество, нуждается в демагогических методиках, которые охотно предоставляются ей различными версиями постмодернизма, а также психиатрами, которые стоят на подхвате у тиранов ещё с тех времён, когда даже папа Дерриды не существовал в проекте.
Что касается свободы мысли, то этот вопрос более интересный и глубокий, чем вопрос о свободе слова. Собственно, нужно различать мысль как некое реальное действие, осуществлённое сознанием, и мысль как отчуждённую вербальную проекцию, след этого действия. Когда мы говорим о свободе мысли, то имеем дело, прежде всего, с феноменом культуры как второго уровня антропогенности. Человечество живёт внутри некоего замкнутого контура, который называется «антропогенным», не будучи созданным конкретно человеком в буквальном смысле слова. Инженеры рассчитывают конструкции, рабочие по этим расчётам строят дома и мосты, техники запускают космические корабли, но цивилизация в целом, событиями внутри которой являются упомянутые явления, создана и перманентно воспроизводится не людьми. Она берётся от людей, является «антропогенной», но при этом она – нечеловеческий (и/или надчеловеческий) фактор. Цивилизация – это deus ex machina, причём во многих аспектах: игра слов здесь уместна. Это «механический бог», Джаггернаут.
В первом контуре антропогенности люди соотносят себя с феноменологией непосредственного окружения, с зоной «не-Я». Это интерпретационно-технологическая сфера: высказывание о том, что есть звёзды и море, любовь, смерть, творчество и пр. Эта непосредственная интерпретация феноменологии «не-Я» ещё не есть культура. Она подразумевает освоение и приручение Объекта («вещи-в-себе» под разными личинами») с тем, чтобы на выходе получить объект-сознание, коллективное сознание, которое снимает загадку противостоящей ему «вещи-в-себе» тем, что становится одним из объектов. После этого такой объект-сознание становится неизбежно главным объектом. Оно практически отождествляется с Объектом как таковым. Просто сам Объект, изначально чужой и враждебный, превращается в интересного и близкого родственника, пришедшего в гости. Об этом родственнике в семье давно и шёпотом говорили как о позоре фамилии, семейном скандале. И вот он сам является, и оказывается, что это как раз самый главный и интересный персонаж, вокруг которого весь сыр-бор, вся интрига. Объект становится объект-сознанием.
Тогда-то и начинается изучение этого объект-сознания, и возникает второй контур антропогенности – исследование того, как человек исследует, размышление о том, как человек думает, разговор о том, как человек говорит, то есть культура.
Культура – это сфера саморефлексии эмпирического Я, представившего себя всеохватывающим природным фактом, который «не обязан» появляться откуда-то и объяснять своё происхождение. Пока для человека есть Я и не-Я, он ослеплён господством Объекта и должен как-то жалко оправдываться по поводу того, что он существует перед ним, не будучи в него включённым. А в культуре комплекс неполноценности перед Объектом снят, потому что эмпирическое Я во всех своих рамификациях, пролонгациях и т. п. существует как аристотелевская Вселенная – без начала и без конца.
Теперь можно, отбросив всякие комплексы и страхи, потратить жизнь, комментируя комментарии на комментарии. Можно уйти в этот мир взаиморефлектирующих зеркал. Более того, такой уход неизбежен, ибо пантеистический синдром человека после «золотого века» не мытьём, так катанием жаждет возвращения в состояние «океанического блаженства». Если это нельзя сделать эзотерическим путём – через посвящение и «изменение» сознания, будем делать профаническим – через абсолютизацию культуры.
Поскольку объект-сознание является фундаментально неподлинным, всё, выстроенное по его поводу, оказывается блефом, любая встреча с Субъектом мгновенно обнаруживает, что король – голый. Поэтому объект-сознание выстраивает методики самозащиты, не позволяющие соприкоснуться с оголённым проводом внутренней реальности (да, честно говоря, отрезает и от по-настоящему «внешней»: подлинно внешнее часто оказывается проходом к подлинно внутреннему, а культура есть лимбо, мультизеркальное чистилище, в котором душа существует лишь в своих отражениях).
Разница между эмпирическим Я с его практиками и контактом с Субъектом такая же, как между электричеством, которое ударяет, без дураков, настоящим током, и учебником по физике для техникума. Пожалуй, дело обстоит даже хуже, ибо в учебнике хотя бы как-то говорится об электричестве, в то время как культура целиком построена на игнорировании Субъекта.
«Свобода мысли» есть одна из технологий самозащиты культуры, ибо вы не можете бродить потерянным среди зеркал, не глорифицировав это каким-то образом. Культура не может выжить, если ей не «приписать» интригу. Культура парадигматически прекрасно изображается технологиями драматургического творчества: драматург считается тем искуснее, чем больше шума он может сделать из ничего. «Свобода мысли» и есть главная интрига культуры.