Творчество наших авторов

[Val]

Для начала, наверное, можно было бы попросить наших авторов перенести сюда то, что они помещали на форум ранее...

[Ученик]

они в чёрном и кого-то смутно напоминают

Спойлер

Трубочисты

Они приходят в чёрном, когда вьюга,
А в праздник в белом, соблюдая масть;
Два кореша, подельника, два друга…
Кто жаждал круто - к вам приходит власть.

Они приходят в чёрном среди ночи,
Из бездны нервов высекая искры;
Про туалеты помните, там мочат,
На удивленье тихо, чисто, быстро.

Они приходят в белом и блестящем,
Дадут под зад министрам или мэрам…
Какая жесть познать такое счастье
И хлебом стать, и зрелищным примером.

Они приходят там, где их не звали,
Что б тишь и гладь болот нарушить лихо,
Там, где во тьме лишь бесы процветали,
Ведь ложь боится даже света бликов.

Быть может это просто трубочисты?
Очистят русло от заторов ила,
Освободят трубу от пофигистов,
Чтоб нам теплее в жизни этой было.

[Filadelfia_roll]

Вуди Аллен, конечно, не посещает ФДК
"Мемуары Шмида"

Неиссякаемый, судя по всему, поток литературы, посвященной Третьему Рейху, вскоре пополнится мемуарами Фридриха Шмида. Шмид, самый известный из парикмахеров Германии военной поры, обслуживал Гитлера и множество иных официальных лиц из правительственных и армейских кругов. Как было отмечено в ходе Нюрнбергского процесса, Шмид не только всегда оказывался в нужное время на нужном месте, но и обладал, судя по всему, «фотографической памятью», которая сделала его человеком, более чем способным детально описать тайное тайных нацистской Германии. Ниже приводятся краткие извлечения из его воспоминаний.

Спойлер

Весной 1940 года у дверей моей парикмахерской на Кенигштрассе, 127 остановился большой «мерседес», и в парикмахерскую вошел Гитлер. «Чуть-чуть подровнять, — сказал он, — только не снимайте лишнего сверху».

Я объяснил, что ему придется немного подождать, потому что Риббентроп занял очередь первым. Гитлер сказал, что очень торопится, и попросил Риббентропа уступить ему очередь, но Риббентроп ответил, что если он пойдет на уступки, Форин Оффис перестанет воспринимать его всерьез.

В конце концов, Гитлер позвонил по телефону и после нескольких сказанных им коротких фраз Риббентропа перевели в Африканский корпус, а Гитлер постригся вне очереди. Такого рода соперничество никогда не ослабевало в нацистских кругах.Как-то раз полиция, науськанная Герингом, под надуманным предлогом задержала на улице Хейндриха, и в результате Геринг смог занять кресло у окна. Геринг вообще был человеком распущенным, он часто требовал, чтобы ему разрешили во время стрижки сидеть на коне-качалке. Высшее нацистское командование относилось к этому факту с возмущением, но против Геринга оно было бессильно. Однажды сам Гесс попытался воспротивиться Герингу, сказав: «Сегодня, герр Фельдмаршал, сидеть на деревянном коне буду я».

— Не выйдет. Я заранее забронировал его, — рявкнул Геринг.

— А у меня приказ Фюрера. В нем сказано, что я могу стричься, сидя на деревянном коне, — и Гесс вынул из кармана соответствующее письменное распоряжение Гитлера. Геринг был вне себя от злости. Он никогда не простил этого Гессу и часто клялся, что рано или поздно доведет Гесса до того, что жена будет стричь его на дому, да еще и под горшок. Гитлер, услышав об этом, очень смеялся, но Геринг не шутил и, безусловно, добился бы своего, если бы министр обороны не отверг его проект реквизиции ножниц для прореживания волос.

Меня часто спрашивают, ощущал ли я, выполняя мою работу, моральную сопричастность тому, что творили нацисты. Как я уже говорил на Нюрнбергском процессе, я не знал, что Гитлер был нацистом. Я-то всегда считал его простым служащим телефонной компании. Когда я, в конце концов, осознал, какое это чудовище, все, что мне оставалось сделать, это внести первый взнос за купленную в рассрочку мебель. Впрочем, однажды, уже в самом конце войны, мне пришла в голову мысль немного ослабить салфетку, которой я повязывал шею Гитлера, чтобы несколько волосков упали ему на спину, однако в последнюю минуту у меня сдали нервы.

Как-то раз, уже на Берхтесгаден Гитлер спросил меня: «Как по-вашему, пойдут мне бакенбарды?». Услышав этот вопрос, Шпеер рассмеялся, чем сильно обидел Гитлера. «Я более чем серьезен, герр Шпеер, — сказал он. — По-моему, бакенбарды мне будут к лицу». Геринг, этот подобострастный шут, немедля вмешался в их разговор, сказав: «Фюрер в бакенбардах — какая великолепная мысль!»

Однако Шпеер с ним не согласился. В сущности говоря, Шпеер был единственным человеком, которому хватало честности и прямоты для того, чтобы указывать Фюреру на необходимость подстричься. «Слишком безвкусно, — сказал он в тот раз. — На мой взгляд, бакенбарды скорее стал бы отращивать Черчилль».


Гитлер пришел в ярость. Собирается ли Черчилль отрастить бакенбарды, пожелал узнать он, и если собирается, то сколько и когда? Немедленно вызвали Гиммлера, который, как все считали, отвечает за разведку. Геринг, раздраженный позицией Шпеера, прошептал ему на ухо: «Чего ты волну-то гонишь, а? Хочет бакенбарды, ну и пусть их получит».

Однако Шпеер, как правило, беспредельно тактичный, назвал Геринга лицемером и «куском соевого сыра в германском мундире». Геринг поклялся, что так ему этого не оставит, и впоследствии поговаривали, будто он приказал охранникам из СС изрезать простыни Шпеера в мелкую лапшу.

Тут появился сходящий с ума от тревоги Гиммлер. Когда его вызвали по телефону на Берхтесгаден, он как раз брал урок чечетки. Гиммлер опасался, что его станут расспрашивать насчет неизвестно по девавшейся партии в несколько тысяч остроконечных партийных шляп, обещанных Роммелю на период зимней компании. (Гиммлера, по причине его слабого зрения, редко приглашали обедать на Берхтесгаден, поскольку Фюрер выходил из себя, видя, как Гиммлер подносит вилку с куском еды к самым глазам, а после тычет ею себе в щеку). Гиммлер сразу понял, что дела обстоят скверно, поскольку Гитлер назвал его «Недомерком» — прозвище, к которому Фюрер прибегал лишь в минуты крайнего раздражения, Безо всякого предупреждения, Гитлер набросился на него с криком: «Собирается ли Черчилль отрастить бакенбарды?»

Гиммлер побагровел.

— Я жду ответа!

Гиммлер промямлил, что, будто бы, такие разговоры ходили, но все это еще неофициально. Что касается размера и числа бакенбардов, пояснил он, то их будет, скорее всего, две, средней протяженности, но говорить об этом с полной уверенностью никто не хочет, пока не обретет таковой. Гитлер визжал и лупил кулаком по столу. (Это был триумф Геринга над Шпеером.) Развернув на столе карту, Гитлер показал нам, как он намерен организовать блокаду, которая оставит Англию без горячих салфеток. Перекрыв Дарданеллы, Дениц сможет воспрепятствовать доставке салфеток на английское побережье, а оттуда — на встревожено ожидающие их лица британцев. Остался однако нерешенным главный вопрос: сможет ли Гитлер опередить Черчилля по части отращивания бакенбард? Гиммлер твердил, что Черчилль начал первым и что догнать его, скорее всего, не удастся. Геринг, этот бессмысленный оптимист, сказал, что Фюрер, возможно, успеет вырастить бакенбарды прежде, чем Черчилль, в особенности если мы сможем бросить на выполнение этой задачи все силы немецкой нации. Фон Рундштедт, выступая на совещании Генерального штаба, заявил, что попытка отрастить бакенбарды на двух фронтах одновременно была бы ошибочной, и порекомендовал сосредоточить все наши усилия на одной щеке. Однако Гитлер твердил, что способен справиться с двумя щеками сразу. Роммель согласился с фон Рундштедтом. «Они никогда не получатся ровными, mein Fuhrer, — сказал он. Особенно, если вы будете их подгонять». Гитлер разгневался и ответил, что это касается только его самого и его парикмахера. Шпеер пообещал к наступлению осени утроить валовое производство крема для бритья, и Гитлер, услышав об этом, впал в восторженное состояние. Затем, зимой 1942 года, русские перешли в контрнаступление, вследствие чего бакенбарды у Гитлера расти перестали. Он впал в депрессию, опасаясь, что Черчилль вскоре приобретет роскошную внешность, между тем как он, Гитлер, так и останется «заурядным», но тут поступило сообщение о том, что Черчилль отказался от идеи отрастить бакенбарды, сочтя ее осуществление слишком дорогостоящим. Таким образом, жизнь в который раз подтвердила правоту Фюрера.

Спойлер

После вторжения Союзников, волосы Гитлера начали сохнуть и ссекаться. Отчасти причиной этого стала рекомендация Геббельса мыть голову каждый день. Когда генерал Гудериан прослышал о ней, он немедленно возвратился в Германию с русского фронта, дабы сказать Гитлеру, что пользоваться шампунем следует не более трех раз в неделю. Такова была процедура, к которой Генеральный штаб с неизменным успехом прибегал в последних двух войнах. Но Гитлер в очередной раз не послушался своих генералов и продолжал мыть голову ежедневно. Борманн помогал ему ополаскиваться и, казалось, всегда был рядом, имея наготове расческу. В конечном итоге, Гитлер впал в такую зависимость от Борманна, что всякий раз, перед тем как поглядеться в зеркало, просил Борманна заглянуть в него первым. По мере того, как армии Союзников продвигались к востоку, прическа Гитлера приходила все в больший упадок. По временам он, с пересохшими, непричесанными волосами, несколько часов кряду бился в гневном припадке, объясняя окружающим, как красиво он пострижется, как чисто, может быть, даже до блеска, побреется, когда Германия победит в войне. Ныне я понимаю, что он никогда по-настоящему не верил в это.

Однажды Гесс, украв у Гитлера флакон «Виталиса», вылетел первым же рейсом в Англию. Прослышав об этом, высшее германское командование пришло в неистовство. Командование понимало, что Гесс намеревается сдать этот лосьон для волос Союзникам в обмен на предоставление ему амнистии. Особенно прогневался, услышав об этом, Гитлер, потому что он как раз вылез из-под душа и собирался привести свои волосы в порядок. (Позже, во время Нюрнбергского процесса, Гесс откровенно рассказал о своем плане, пояснив, что хотел помочь Черчиллю отрастить шевелюру, гарантировав тем самым победу Союзников. Он уже успел пригнуть Черчилля над раковиной умывальника, но тут его арестовали.)

Спойлер

В конце 1944 года Геринг отрастил усы и это стало причиной слухов насчет того, что он, будто бы скоро заменит Гитлера. Гитлер вышел из себя и обвинил Геринга в нелояльности. «Усы у вождей Рейха могут быть только одни и это должны быть мои усы!» — восклицал он. Геринг сказал в свою защиту, что если число усов удвоится, то это внушит немецкому народу удвоенную надежду на победу в войне, которая складывается пока не лучшим образом, однако Гитлер с ним не согласился.

Затем, в январе 1945 года возник заговор генералов, намеревавшихся сбрить у спящего Гитлера усы и провозгласить Деница новым вождем нации. Заговор этот провалился вследствие того, что фон Штауффенберг, обманутый царившей в спальне Гитлера темнотой, сбрил вместо усов брови Фюрера. В стране было введено чрезвычайное положение, а вскоре после этого в моей парикмахерской появился Геббельс. «Было совершено покушение на усы Фюрера, однако оно завершилось провалом» — весь дрожа, произнес он. Геббельс распорядился организовать мое выступление по радио с обращением к народу Германии, которое я зачитал, почти не заглядывая в подготовленный текст. «Фюрер невредим, — сказал я народу. — Усы по-прежнему при нем. Повторяю. Фюрер сохранил свои усы. Заговор, направленный на то, чтобы сбрить их, провалился».

Спойлер

Уже в самом конце войны мне пришлось приходить в бункер Гитлера. Армии Союзников приближались к Берлину, и Гитлер чувствовал, что если русские придут первыми, ему придется обриться наголо, если же первыми окажутся американцы, то достаточно будет просто слегка подравнять волосы. Вокруг все нервничали, переругивались. В самый разгар общей ссоры Борманн вдруг захотел побриться, и я пообещал выкроить для него местечко в моем графике. Фюрер все больше мрачнел, замыкался в себе. По временам он заговаривал о том, чтобы устроить себе пробор от уха до уха, или о том, что, ускорив создание электрической бритвы, он сможет переломить ход войны в пользу Германии. «Мы будем тратить на бритье не больше нескольких секунд, не так ли, Шмид?» — бормотал он. Упоминал он и о других безумных планах, а однажды заявил, что подумывает когда-нибудь не просто постричься, но сделать красивую прическу. Со всегдашним его стремлением к монументальности, Гитлер клялся, что рано или поздно соорудит на своей голове такой «помпадур», от которого «содрогнется мир, и для укладки которого потребуется почетный караул». На прощание мы обменялись рукопожатиями и я в последний раз подровнял ему волосы. Фюрер дал мне пфенинг на чай. «С радостью дал бы больше, — сказал он, — но после того, как Союзники завладели Европой, я несколько стеснен в средствах».

[Alekslar4ik]

Стынь...промерзли глубоко озера,
И куда ни глянь.снега,снега,снега.
Синие бездонные просторы,
Сильные бездомные ветра.

А когда свет месяца струится,
Обжигая черный небосвод,
Из озерной проруби напиться
Звездная медведица бредет.

[Реша]

***

[ScherNatUr]

[Реша]

ScherNatUr,

[bypath]

Реша С,
Чё стёрла?
***
Снег меня покрыл епитрахилью. Покаянный, окаянный, блудный сын, я стою пеньком и согреваюсь изнутри горением своим.

[ScherNatUr]

Чё стёрла?

да - здря

[Реша]

Реша С,
Чё стёрла?
***
Снег меня покрыл епитрахилью. Покаянный, окаянный, блудный сын, я стою пеньком и согреваюсь изнутри горением своим.

Чё стёрла?

да - здря

Недоразумение вышло.
Спасибо вам за участие!
Всем хорошего настроения!

[Ученик]

О нежности и юности дыханье...


О нежности и юности дыханье...
Быть может лишь предчувствие весны?
Но в сердце не сдержать переживаний
И вдаль уносят радостные сны...

Рождаются так краски на рассвете
И в пламени алеют облака…
И музыка в душе – желанный ветер,
Бескрайняя весенняя река.

Так расцветают первые фиалки
И в воздухе витает аромат…
Нет, не ходи на этот раз к гадалке,
Я чувствую весну не наугад.

[Alekslar4ik]

Выпадет-прими,шагами гулкими
Мерять асфальтовые дебри,
Не дерби-приза не будет:
Весны прелюдия,здрассьте ,люди!

В Гранатном сердце рвется гранатой:
Весна своя-лечиться от зимнего одержания.
В Мерзляковском не замерзнуть,
Из окон Гнесинки ноты ловя,
Там весна своя:
Готовятся к сессии-
Терзают рояли,
Роялям весело,
Рояли в ноты не попадают!

На патриарших лебеди патриархально ,
Преданные до одури-гуляют водами,
Рядом -я,дорожками солнечными
У патриархии Воландовой с весной на паях..

Рядом Кудринская,уже не моя,
Здесь на шестнадцать лет была сделана остановка,
А теперь неловко,словно заглядываю в окна,
Уж извини,так получилось:отдельно ты,отдельно я..

Артерии переулков с венами магистралей
В меня врастают,
Это-мой организм,моя жизнь,иной не знаю.
Они приедут,полны энергии,
Железная хватка:
Выжать из города все без остатка,
Но вот любить его...так,
Где каждый дом-память,
Каждая дверь-постучи вспомнят,
Даже если так огромен,
Умещается на ладони,

Любить каждым атомом.
Каждой мембранкой,
До ядра.до серцевинной сути,
Будь город мой,это я ...
Весна...
 

[bypath]

чихаю -
в небе не холодно -
аллергия на звёздную пыль.

[ScherNatUr]

Alekslar4ik,
bypath, не могу подобрать смайлик - о словах вообще молчу

[Neonila]

Солнце на дне колодца
Я дошла до дна своей грусти и боли
А на дне оказалось солнце.

[Neonila]

Серый приятный предмартовский город
Машины в февральской замерзшей грязи
Ломаются мысли, основы системы
Любовь – это ломка души.

[Ученик]

Первой нежности луч золотой

Я не много дарил вдохновений,
Лишь цветок алой страсти весенней,
Первой нежности луч золотой,
Что родился под нашей звездой.

Я не ждал ни ответа, ни эха,
Даже бездна была ни помеха,
Там где тёплый и искренний взгляд
Милых глаз, что мечтою горят.

Громких слов не писал вереницы,
Не пускал я их в небо как птицы,
Только первый луч солнца хранил,
Верил, чувствовал, ждал и любил.

И судьба говорила со мною
Жизнью, случаем, встречей, весною…
Благодарен безмерно и рад,
Даже боли - награде наград.

[Alekslar4ik]

Я сегодня напропалую ворую:
Хорошее настроение у сумасшедших влюбленных,
Треск лопающихся почек,ощетинившихся ,как ежи,
Слухи старушек:не скажи,
Вот тепло,а потом наметет, нагонит,
Вот он -барометр,
А Останкино все термометр,термометр...

Ворую напропалую ржанье машин,
Ломающих гаражи:нас не догонят
Страж порядка,хочешь?вяжи,
Напишу заявление откровенного откровеннее,

Что сегодня,около полудня,
Утюжа родную улицу,я шикую,
Ворую напропалую
Лучезарность солнца,апреля всплеск.
Чистоту небес,
Улыбку детскую из коляски,
В которой карапуз не может не улыбаться:

Ему хорошо,и мне неплохо,
Хочешь охай,хочешь не охай
От такого откровенного грабежа,
Но,ей Богу,жизнь,хороша,
А там хоть в КПЗ,отбывать
По не знаю какой статье,
Но это потом,а сегодня -ворую напропалую...

[Alekslar4ik]

Россия,феникс златокрылый,
Гипербореев давний путь,
В твоих холмах,в твоих равнинах,
Одно таится слово:будь!
Одна,непонятая тайна,
Один, не познанный сюжет ,
Но ритм иной в твоем дыханьи,
И новый шаг,и новый свет...
Идет в иных одеждах горстка,
Еще не принятых детей,
И в мире этом разношерстном,
Их суть -прелюдия путей...
Лучей безудержное племя
Меняет сущность бытия
И ты,Россия,примешь стремя
Шестого, светлого коня...

[Les]

Владимир Кожевников Рассказы

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Гадюка

Теща у Бориса была самая настоящая гадюка, ну просто змея подколодная. Вечно она была всем недовольна, целый день шипела на него, и вообще всячески притесняла.
Когда Борис просыпался, первой его мыслью было: “Эх, разьехаться бы с тещей к чертовой матери, и никогда бы ее больше не видеть!”
Но это были сплошные иллюзии, ни на чем не основанные, разьехаться не было никакой возможности.
Единственная радость в жизни это когда Алеша, лучший друг Бориса, заходил ненадолго, но это было только по пятницам...
- Да ведь сегодня же пятница! - Борис посмотрел на стену, где висели часы, стрелка подвигалась к четырем.

Алеша был единственный человек, который мог справиться с тещей, она его очень не любила и побаивалась.

Наконец в коридоре раздались уверенные шаги, в дверях показался Алеша и прямо с порога радостно обьявил:

- Мое почтение теще, привет, Борька! Я завтра женюсь. Да, представьте себе, женюсь, и переезжаю жить к теще! - и весело подмигнул им обоим. Затем привычным движением взял тонкий металлический прут с крюком на конце, отодвинул крышку террариума, подхватил пытающуюся уползти тещу за шею.

- Идемте, уважаемая тещенька, сцедим немножко яду,- приговаривал он. - А ты знаешь, Борька,- повернулся он к своему любимцу. -Нормальный человек, я думаю, вполне может ужиться с любой тещей. - Он отвлекся на пару секунд, но теще этого было достаточно, она таки его тяпнула, и Алеша, лежа на кафельном полу лаборатории, видел, как она уползает в корридор.

- Может быть с переездом повременить? Поживем пока у меня в комнате, конечно это не тещина квартира, но как то спокойнее.....

Мысли протекали медленно в Алешиной голове, вяло, затем вообще остановились.


Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Ностальгические воспоминания.
-1- Пастушок.

Совсем еще мальчишка, лет четырнадцати от силы, деревенский пастушок, растянувшись своим худеньким, по детски еще угловатым телом у костра и закинув руки за голову, смотрит в небо, по которому плывут легкие белые облака причудливых форм.
У него хорошее простое лицо, добрая улыбка и большие ясные голубые глаза, затуманенные каким-то неизвестным мне видением.
Подбрасываю в огонь несколько сухих веток, поправляю котелок, подвешенный над костром на неоструганной рябиновой палке, и слегка ироничным тоном спрашиваю: - О чем задумался, друг мой?
- Да вот, мечтаю, - отвечает он тонким, начинающим ломаться голоском, и вздохнув, как бы с легкой грустью, повторяет:
- Мечтаю...О бутылке самогона, куске колбасы да о девке с крепким задом...

-2- Кавалеристы.
- Пётр Кирилович, ну покажи ради всех святых, как это у тебя получается,- прошу я старика, подавая ему инструмент.
Пётр Кирилович - потомственный мастеровой, еще дед его в дореволюционные времена считался лучшим слесарем на Путиловском заводе.
- Успеешь наработаться,- отвечает старик, поглаживая густые, пышные с крепкой проседью усы.
- Держи-ка лучше фонарь повыше. Вот так будет хорошо, вот так будет отлично, - приговаривает Пётр Кирилович, возясь со сложным механизмом.
Наконец что-то щелкнуло, старик с горделивым видом мастера, знающего себе цену, потянул ручку сейфа и мне оставалось лишь поплотнее набивать сумку тугими пачками банкнот.
Старик же, как обычно в подобные минуты, не спеша складывая инструмент, тихо напевал в свои буденовские усы:
- Мы крас-ные ка-ва-ле-ристы и про нас...

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Кафедральные будни

У двери институтской библиотеки стояли два молодых аспиранта, и хватая друг друга за рукава и лацканы пиджаков, о чем-то спорили, перебивая друг друга.

- Какя невоспитанность, - подумал Козлов, - с неприязнью взглянув на молодежь. Один из них был просто отвратителен со своей густой черной бородой. У самого Козлова волосы на щеках и подбородке почти не росли, и ему достаточно было раз в неделю поводить под носом лезвием безопасной бритвы.

Когда он подошел к дверям библиотеки, аспиранты расступились, пропуская его, но при этом не переставая громко разговаривать. Козлов еще раз окинул их подозрительным взглядом, но те не обратили на него никакого внимания, словно он был пустым местом.

- Напряженная арматура... - услышал Козлов, переступив порог библиотеки, захлопывая за собой дверь.

- Какя гадость, - подумал он. Само слово - арматура - достаточно отвратительно, а тут еще и напряженная...

Институт, в котором преподавал Козлов, готовил строителей и архитекторов, да еще инженеров, занимающихся какими-то грубыми и тяжелыми механизмами, рычащими, скрипящими и брызжущими машинным маслом.

- И надо же заниматься такой мерзостью, - думал Козлов, проходя мимо стеллажей, заполненных книгами. Взгляд его остановился на огромном фолианте, на обложке которого было написано ЬЖелезобетонные Конструкцииь. В голове у доцента тут же появилась картина стройки: грязь, мусор, огромные бетонные балки и плиты из которых торчат ржавые железные штыри, полупьяные строители в ватниках, грязных и дырявых рукавицах, в сапогах, залепленных глиной...

Все это представилось так живо, и было так отвратительно, что он не выдержал и со злостью плюнул на обложку фолианта, затем быстро оглянувшись по сторонам, и убедившись в том, что его поступок остался незамеченным, быстро прошел в конец зала, где на полках лежала ьегоь литература, не имеющая ничего общего с грубой действительностью.

Третий год Козлов писал докторскую диссертацию, и в библиотеке бывал постоянно. Вечера же он проводил у себя доам, в кабинете за письменным столом. А вот преподавательская деятельность его не удовлетворяла.

- Ну что ж, - говорил он себе меланхолично, - Платон тоже читал скучные лекции, по крайней мере так считали его современники. В конце концов, я чистый теоретик, каждому - свое!

Когда-то, на заре своей преподавательской деятельности, пытался он применить методы новаторские, преломить безразличие студентов, заразить их радостным беспокойством в открытии новых рубежей. Припомнилось как он, молодой и сильный, взбегает на кафедру и чистым звонким голосом бросает в аудиторию:

- Мы живем в счатливое время, товарищи!

Вздох изумления прошел по аудитории, затем тишина. С высокой трибуны он посмотрел вниз, в лица своих студентов, и увидел вытаращенные глаза, открытые рты, недоверчивые и какие-то полуидиотские ухмылки. Или припоминалось как он с покрасневшим лицом и дрожащими от злости руками доказывал то, что не нуждается ни в каких доказательствах, т.к. является аксиомой, а именно - полную и окончательную победу коммунизма на всей земле в самом ближайшем будущем. Ведь не напрасно его предмет называется научный коммунизм, это не какой-нибудь сопромат, который следовало бы запретить только за одно неудобоваримое его название, а уже назвать его, этот сопромат, научным, и в голову никому не придет. Ну как можно этого не понимать!!?

В тот же вечер почувствовав легкое недомогание, доцент Козлов полечился немного водкой и лег в постель раньше обычного. Всю ночь ему снились какие-то грязные и полупьяные строители коммунизма, которые пытались заставить его, доцента Козлова, таскать на своей спине тяжелые бетонные плиты с напряженной арматурой.....

Профессор Петр Иванович Буров, завкафедрой научного коммунизма, был человеком далеким от политики, и если бы не высокой рост, каштановые кудри да большие голубые глаза с милой глупинкой, нипочем бы ему не стать заведующим кафедры. Больше того, он даже вступительных ehкзаменов в институт не смог бы сдать. Не то чтобы алгебра или тригонометрия, простая арифметика с трудом давалась Петруше, и уже совсем было засобирался он в армию идти, как повстречал на своем жизненном пути чернобровую да черноглазую девушку. Утонула гарна дивчина в незамутненной синеве Петрушиных очей. Полюбился ей парубок, и необычайная его простота дивчину не смутила, ведь и сама она была проста на удивление.

Но вот папа ее, будущий Петрушин тесть, был совсем не прост, по крайней мере по своему социальному положению. На служебной лестнице он занимал такую ступеньку, что если глядел навeрх, то видел лишь три десятка крепких задов, а если случалось глянуть вниз, то с трудом мог различить горные пики, покрытые вечными снегами, да горных орлов, величиной с комара.

При подобных обстоятельствах легко давалось учение Петруше; как-то сама собою написалась кандидатская диссертация, затем докторская...Как ни прост был Петруша, но он все же понимал, что теперешним его положением отличается, и в лучшую сторону, от положения, скажем, слесаря третьего разряда, даже если этот слесарь работает на Путиловском заводе.

Одно лишь мучило профессора и мучило все эти годы. Любил профессор хорошую зарплату, большую, обставленную дорогой мебелью квартиру; любил профессор вкусно поесть, а вот работу свою не любил, и жену - тоже. Не интересовали его ни книги, ни театр, даже телевизор Петр Иванович не любил смотреть. Кроме любви к комфортной жизни, еще одна любовь, любовь страстная поселилась в несложной его душе - любовь к животным. Причем земноводных или насекомых Петр Иванович терпеть не мог, млекопитающим отдал он свое сердце. Стены его кабинета были сплошь покрыты фотографиями животных. каждый отпуск уезжал он в деревню, и ни мольбы, ни угрозы жены не могли заставить его поехать в Крым или на Кавказ. И вот теперь судьба, казалось, захотела отнять и эту, последнюю страсть. Угрюмо, даже злобно смотрел Петр Иванович на фотографии в новом альбоме, затем принимался ходить большими шагами по кабинету.

- Проклятый утконос! Угораздило же меня купить этот альбом! Да, а зачем мне Австралия? Кто меня туда отпустит? Да если бы и отпустили, что бы я стал делать с такой тварью? Даже подумать страшно! И ведь млекопитающее!...Проклятый утконос!!

Профессор еще долго ходил по кабинету, ругался, пытался себя обмануть, но уже понимал, что обмануть ему себя не удалось. Утконос был ему нужен! Необходим как воздух. Он просто не мог теперь жить без утконоса.

Надо заметить, что профессор Буров был зоофилом. То есть он не просто любил животных, как любят их обычные люди. Нет, он любил их и душой и телом. Но любил он лишь млекопитающих; земноводных, пресмыкающихся и прочую дрянь он презирал и боялся.

- Петр Иванович, звонил Козлов и ск азал, что он заболел; что у него сильная простуда и что он принимать экзамены не может.

Произнеся все это, нараспев и сильно окая, так что перед мысленным взором собеседника тут же вставала картина вологодских просторов, лаборантка Валечка, повернувшись к Бурову спиной, не ожидая ответа, направилась к своему столу. До Петра Ивановича не сразу дошло то, что сказала ему Валечка. Валечка была девушка крупная, с широкими бедрами и большой грудью, и как ни старалась она скрыть эти достоинства под длинным, свободного покроя платьем, они, эти достоинства, не просто заявляли о себе во весь голос, а, казалось, вопили, да так, что половине преподавателей мужского пола, о студентах можно и не говорить, не только уши закладывало, а даже челюсти сводило. И плохо пришлось бы Валечке, не работай она на кафедре научного коммунизма, тем самым находясь как бы под защитой партии.

Но несмотря даже на это обстоятельство, все равно Валечку насиловали время от времени. Насильниками выступали в основном молодые и бесшабашные аспиранты с соедних кафедр, или студенты, завалившие сессию и которых так или иначе отчислил бы из института. И поэтому два месяца в году, время сдачи зимних, а особенно летних экзаменов, было для Валечки временем самым опасным в ее и без того неспокойной жизни. Последняя же неделя летней сессии была для нее не менее опасна, чем для спринтера - два десятка противопехотных мин зарытых на беговой дорожке.

Еще одна неделя, и коридоры института заметно опустеют, еле передвигая ноги будут плестись там преподаватели в отрешенном взгляде которых читается лишь мысль о летнем отпуске, да пробежит студент с вытаращенными глазами, готовый Родину продать, лишь бы пересдать последний заваленный экзамен.

И если для всего института эта неделя являлась самым крупным событием года, то для кафедры научного коммунизма достойно завершить учебный год было делом чести. Два-три незначительных инцидента в расчет не принимались, главное было не допустить катастрофы. Петр Иванович припоминал как два года тому назад в течение этой проклятой недели Валечка была изнасилована шестнадцать раз, причем трижды прямо на кафедре, на большом кожаном диване, прямо над которым , на стене в тяжелых золоченых рамах висели портреты основателей. Диван передвинули к противоположной стене и затащили в дальний угол, но с того места, где висели основатели, он все равно хорошо просматривался.

Вспоминая это, Петр Иванович ощутил некоторое беспокойство, словно он забыл что-то важное.

- Ах да! Валечка...что-то мне сказала про Козлова, - думал он. И вдруг вспомнив, чертыхнулся, пристукнув кулаком по столу.

- Козлов заболел! И принимать экзамены придется мне. Ах, как все это невовремя.

Проблема была не в том, что бы принимать экзамены - именно эту часть своей работы Буров любил. Ему нравилось задать десяток вопросов студенту и, выслушав ответ, поставить ему оценку. Оценки он ставил только положительные, но высота балла зависела от того, насколько студент нравился ему внешне. Если студент чем-то напоминал ему поросенка или, например, овечку, то высокий балл ему был гарантирован.

Студенты тоже любили сдавать экзамены профессору Бурову. Те десять вопросов, которые он мог задать, были известны всем и годами они оставались без изменения, но и другие преподаватели задавали все те же вопросы. Главное же преимущество Бурова перед другими преподавателями было в том, что отвечая на его вопросы можно было говорить что угодно, так как профессор не очень четко представлял себе, каким должен быть ответ правильный, а посему его устраивал любой.

Да, проблема была не в экзаменах, проблема была в Валечке, т. е. в ее безопасности в эти последние, критические дни. Кто-то должен был ее охранять, оберегая честь кафедры, и теперь, когда Козлов дезертировал, а именно так можно оценить его поведение, на кафедре оставалась лишь комсомолка тридцатых годов, старая проститутка Eвгения Вениаминовна, а так же бывший стукач, ныне совершенно выживший из ума старший преподаватель Шевчук, да еще этот идиот аспирант, большеголовый и совершенно лысый в свои двадцать пять лет, заика Веремейчик, так сказать, новое поколение, продолжатель дела отцов.

Петр Иванович представил себе, как этот Веремейчик, со своей заячьей губой, брызгая слюной, и размахивая толстенькими беленькими ручками с короткими пальчиками, пытается помешать здоровенному, наглому студенту с бандитской рожей изнасиловать Валечку. Как этот студент своим кулачищем, размером с булыжник - орудие пролетариата, бьет Веремейчика по шее, запирает его в темном шкафу, и на диване, на глазах у основателей...

Он так живо представил себе эту картину, что по спине его поползли мурашки. Повторение катастрофы двухлетней давности становилось реальностью. Скандал тогда был грандиозный, и всех собак, разумеется, повесили на кафедру, и в частности, на Петра Ивановича лично. Мол, не уберег, не доглядел.Самое скверное было в том, что дело получило политическую окраску. Некий аспирант, надежда и будущая гордость отечественной науки, диссертация которого была высоко оценена ведущими специалистами, пал, поддавшись минутной слабости. Поступок предосудительный, но достаточно понятный, и если учесть, что за оступившегося молодого человека просили весьма уважаемые люди, столпы отечественной науки, можно было предположить, что дело кончится ничем. Но аспирант оказался с некоторым вывертом, а уже если откровенно - то просто с садистскими наклонностями. Засадив Веремейчика в стенной шкаф, схватил он первую попавшуюся под руку книгу и для начала крепко отшлепал ею Валечку по пухлой попке; дальше - как обычно, без каких-либо заметных отклонений.

Но тут оказалось, что книжка-то эта была не простая. Если бы это был какой-нибудь сорок второй том избранных произведений одного из основателей - ничего бы не произошло. Но это оказался роман Самого, только что вышедший двухмиллионным тиражом. Даже и на это можно было бы не обратить внимания, проглядеть, умолчать, не учитывать, если бы не стгарый стукач Шевчук, который вдруг вынырнул на минуту из своего маразма, и этой минтуы хватило чтобы умолчать, потерять на мгновение бдительность и т. д. уже не было никакой возможности. Аспиранта посадили, а работу его, сулящую многомиллионную экономию, сунули под сукно.

Стук в дверь отвлек Петра Ивановича от грустных воспоминаний. Дверь проткрылась, и в образовавшуюся щель пролезла молодая, наглая, бородатая рожа аспиранта с соседней кафедры, но увидев Петра Ивановича тут же убралась, захлопнув за собой дверь.

- Уголовники, извращенцы, - со злобою подумал Петр Иванович. - К дьяволу экзамены, не стронусь отсюда, пусть их принимает кто угодно, хоть этот маразматик, хоть эта старая...

После того случая с аспирантом Валечку попытались уволить с работы, но общественность горой стала на ее защиты; стали поднимать вопрос о месте женщины в современном обществе, о бюрократизме, нечутком отношении, и так далее, и так далее. Руководство отступилось, справедливость восторжествовала.

- И что же в ней такого особенного? - с раздражением подумал Петр Иванович. Обычаня девица... ну грудь большая, на коровье вымя немножко похожа, ноги коротковаты...если бы была коровой, можно было бы назвать “Среднерусская коротконогая”

Он посмотрел на Валечку, сидящую за столом в нескольких метрах от него, с удовлетворением отметил, что ее полная шея, про себя он называл ее холкой, плавно переходит в покатые, несколько широковатые плечи, круп выдавал силу молодого животного...

Когда все преподаватели разошлись по аудиториям принимать экзамены, Петр Иванович решительным шагом подошел к столу, за которым сидел слюнявый идиот Верeмейчик, железной рукой взял его за шиворот и поволок к стенному шкафу.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

После Аварии

Последнее что я увидел перед тем, как потерять сознание, был быстро приближающийся бампер несущейся впереди машины, услышал дикий, визжащий вой тормозов. Потом все завертелось, закувыркалось , и после невероятно долгого и мучительно болезненного сна - врачи, яркий свет, льющийся откуда-то сверху, операционная. Я мгновенно осознал, что проснулся в самый последний момент, для того чтобы глубоко вздохнуть, если хочу остаться в живых - врачи явно пытались меня задушить.

-Сволочи! Вас всех посадят на электрический стул! - хотел я закричать, но не мог произнести ни звука. Последним усилием воли я попытался заставить себя вздохнуть, как тотчас почувствовал, что мне этого уже не нужно, чот я могу жить и без воздуха.

Мне стало вдруг тепло, уютно и даже показалось, что я улыбаюсь; мысли тоже потелки неторопливя и приятные:
"Подождите мерзавцы, если выберусь из всего этого дерьма, я вернусь со своим шатганом и всех вас перестреляю!"

Затем я увидел нечто вроде фильма, достаточно продолжительного. Если бы он был разделен на серии, то этих серий было бы, наверное, тысяч пятьдесят, не меньше. Не могу назвать его интересным: без войн и землетрясений, наводнений и пожаров, картина была бы весьма скучной. Создается впечатление, что без всех этих прелестей, человек никогда бы не вылез из пещеры. Не могу только припомнить, как он там оказался?..Однако, история человеческого развития меня никогда особенно не занимала, и с бОльшим удовольствием я посмотрел бы бейсбольные матчи, но выбора у меня не было, хорошо еще что не заставили смотреть балет или присутствовать на заседании сената.

Следующим номером программы оказалась все та же операционная комната, только я уже находился под самым потолком, неподвижно зависнув над огромной лампой. На столе тоже лежал я, собственной персоной, вокруг суетились врачи и медсестры. Они еще продолжали что-то делать, но по их движениям можно было понять, что они уже оставили всякую надежду и приступили к ритуалу борьбы за жизнь человека до самой последней возможности.

Наконец один из них, сделав какое-то гадкое движение телом; что-то вроде одновременного пожимания плечами, покачивания головой и разведения рук в разные стороны, отошел от стола, остальные с облегчением последовали его примеру.

Говорили и думали они почти одновременно. -Здесь уже ничего нельзя было сделать, - сказал один из них молоденькой операционной сестре, и было видно, как невозможность спасти еще одну человеческую жизнь тяжелым грузом легла на плечи этого сильного, волевого мужчины. Но не успел он еще закончить этой фразы, как яркая, удивительно отчетливая картина появилась и повисла в воздухе. Этот самый врач, сдернув с медсестры халат и повалив ее на другой операционный стол, стоящий поблизости...У его ассистента, тоже опечаленного, мысли были поспокойнее, тот ловил рыбу с берега тихой речки.
Медсестра, польщенная вниманием шефа, пыталась ободрить его.
-Один лишь Бог мог бы...Даже мне стало ясно, что... - она не заканчивала фраз и вертелась вокруг него, помогая освободиться от операционного халата с заботливостью женушки, всречающей любимого мужа, только что вернувшегося домой после трудового дня.

-Если бы она могла проникнуть в фантазии своего шефа, заботливости ее явно поубавилось бы, - подумал я, в нетерпении ожидая подлинной картины.

И она не замедлила появиться. Не много найдется на свете людей, в мечтах своих продолжающих оставаться на рабочем месте. Правда теперь она была уже не медсестрой, она сама была хирургом, проводящим сложнейшую операцию, и по ее торжествующему взгляду было видно, что все идет превосходно.
Пациентом оказался шеф, именно его в мечтах своих спасала она от смерти...По крайней мере я так думал некоторое время, пока не заметил, что операция проводится без наркоза.

-Надо сообщить родственникам, - сказал рыболов и направился к двери. Он вышел в коридор и как бы в нерешительности остановился. Это был молодой человек, лет тридцати, с правильными чертами лица, большими и выразительными карими глазами. Лицо его можно было бы назвать аскетическим, если бы не полноватые, чувственные губы, пожалуй слишком яркие для его уже не юношеского возраста.

С одного из кресел, стоящих в коридоре, резким движением поднялась женщина, в которой я тут же узнал свою жену, и быстрым, решительным шагом направилась к хирургу.
Еще не подойдя к нему, она что-то хотела сказать, но то ли по выражению его лица, то ли каким-то шестым чувством все тут же поняла и в ужасе прикрыла рот рукой, как бы удерживая крик.

-Он умер? Умер?!, - спрашивала она, как бы еще надеясь на чудо. Врач обнял ее за плечи и тихо говорил что-то успокаивающее.
-В этой жизни случается, - доносился до меня его голос, прерываемый всхлипывамиями моей жены: - Умер, умер, я его больше никогда не увижу, никогда!

И в это время две ярких картины повисли в воздухе, в корридоре госпиталя, по которому меня совсем недавно катили на тележке в операционную, а вскоре выкатят на другой тележке, побольше, подлиннее и накрытой белой простыней.

Первая картина представляла собою врача все в том же интерьере, то есть на берегу реки, но уже не спокойной, а бурлящей под мощными ударами хвоста и плавников огромной рыбины, неизвестной мне породы, которую доктор с невероятными трудностями пытается вытащить на берег.

Вторая была не менее грандиозной. Моя жена на огромной, почему-то круглой постели занималась любовью с совершенно неизвестным мне молодым человеком, чем-то похожим на доктора, а по всей комнате летали денежные купюры, достоинством в сто долларов. По постели в ходожественном беспорядке были разбросаны хлысты, кожаные ошейники и браслеты со стальными зубцами, полумаски черного и красного бархата, а также с полдюжины пар полицейских наручников. Комната была с очень высоким потолком, и там, в вышине, болтался огромный надувной черный шар, на котором золотом была намалевана цифра - 800.

Тут я вспомнил, что несколько месяцев тому назад оформил страховку на 800 тысяч долларов, на случай своей смерти. Какое странное совпадение!

Доктор все еще продолжал биться с рыбой, одновременно успокаивая мою жену, которая нацепив на своего партнера наручники, принаялась избивать его хлыстом, в то же время повторяя: - Не знаю, не знаю, что же мне теперь делать. Без него жизнь теряет всякий смысл.

Картины стали наплывать друг на друга, одновременно сливаясь с действительностью, реальность которой тоже начала вызывать сомнения.

Теперь уже доктор рассказывал моей жене, что кроме рыбалки он ничего и никого в этой жизни не любил, если не считать одного студента медицинского института, который бросил его ради какого-то сомнительного парикмахера. Моя жена признавалась доктору, что больше всего на свете, не считая большого количества денег, ей хотелось бы привязать его, доктора, к воротам чугунного ажурного литья и изнасиловав, избить до полусмерти огромным бичом погонщика скота.

В конце коридора показалась фигура уборщика пенсионного возраста, волочившего перед собой широкую швабру. Окинув неторопливым и осторожным взглядом доктора, стройную фигуру моей жены, тут же оценив ситуацию, он, горестно вздохнув, проследовал дальше, и уже оказавшись за углом, вытащил из-за пазухи здоровенную, чуть ли не в полметра длиной, противотанковую гранату времен второй мировой войны, и бросил ее в коридор.

Подхваченный жаркой волной взрыва, я вновь понесся к невыносимой боли и удушью, с которыми уже было простился.

В больнице я провел больше месяца. То, что я выжил, врачи считают чудом, и мой случай был даже описан в одном медицинском журнале. Несмотря на тяжелые травмы, выздоровление шло быстро; целыми днями я смотрю бейсбольные матчи, и мы с женой начали поговаривать о том, как проведем зиму в Аризоне, где у нас имеется небольшой, но очень уютный домик.

Все реже я вспоминаю тот болезненный бред, от которого до сих пор мурашки бегают по всему телу.

Жене я, разумется, ничего рассказывать не стал, боясь ее обидеть: она могла подумать, что эти видения не могли придти ко мне без каких либо оснований и что подсознательно я приписывал ей все те грехи, на которые она, конечно же, была не способна.

После того, как жена забрала меня из больницы и привезла домой, я был окружен такой заботой и вниманием, что подчас испытывал внутренний стыд за то, что за много лет совместной жизни так и не смог, да и не утруждался, разглядеть в ней такого редкого, чуткого и любящего человека.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы отдохнуть, сесть рядом со мной и посмотреть бейсбольный матч, она помчалась в аптеку за лекарствами, хотя у меня их еще на добрую неделю хватит. Я так расчувствовался, что мне страстно захотелось курить. Эту вредную привычку я бросил много лет назад, и с тех пор не выкурил ни одной сигареты. Моя же жена иногда покуривает втайне, чтобы меня не соблазнять, и в ее ночном столике вполне может оказаться пачка сигарет.

Но их там не оказалось, там вообще ничего не было, кроме хлыстов, браслетов со стальными шипами и полицейских наручников.

[Les]

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Из сборника «Мои миры»
Мы, люди и герои

Глава I

С того места, где находится моя парковая скамья, открывается великолепный вид на фонтан. Это не тот скульптурный фонтан, с толстым бронзовым младенцем, что неимоверно раздув щеки, выжимает из такой же бронзовой, как он сам, раковины, тоненькую струйку жидкости, а это десяток обычных водопроводных труб, чуть выступающих над поверхностью искусственного озера, и выбрасывающих такое количество воды и с такой силой, что фонтан похож на плотное белое облако, висящее над поверхностью водоема. Обрезки труб едва различимы, и создается впечатление, что вода бьет с самого дна.
В хорошую погоду я здесь провожу почти весь день, и несмотря на то, что живу от парка недалеко, предпочитаю взять с собой термос с крепким чаем и пару бутербродов, чем обедать дома. Под рукой у меня обычно имеется какой-нибудь роман, и книжные герои всегда со мной. Среди этих героев есть немало интересной публики, подчас они высказывают весьма занятные мысли, обсуждают интересные проблемы, но главное это то, что они действуют, и совершенно иным образом, чем реальные люди. К сожалению, бумажные герои часто бывают настолько похожи на людей, что их трудно отличить, такие книги я откладываю в сторону.
В хороших романах между героями и людьми мало общего, они скорее похожи на нас.
Я сказал – на нас, но, честно говоря, я не знаю, кто мы, и много ли нас. Поверить же в то, что я один во всем свете, просто не могу – это было бы так грустно. Да и как можно верить в то, что из существо, способных мыслить, более того, наделенных душой, на земле обитают одни лишь люди. Людей очень много и они бросаются в глаза, мы же внешне очень на них похожи – в этом все дело, я полагаю. Нас мало, живем мы в разных городах и поселках и не знакомы друг с другом, но мы существуем, я в этом уверен, и книжные герои у нас, наверное, одни и те же; но вот герои не бумажные, а подлинные, у каждого из нас свои. Иначе и быть не может – мы же не люди, мы все разные, и сколько существует нас на белом свете, столько существует и разных миров.
Мои герои не так конкретны, как книжные. Я не всегда знаю, какого они роста, худые они или толстые и какого цвета у них глаза, не говоря уже об их одежде, где я не могу различить пятнышко крови на рукаве пиджака кирпичного цвета или небольшую царапину на крышке старых карманных часов, доставшихся моему герою по наследству. На с ними значительно интереснее проводить время, чем с бумажными.
Они сами подсаживаются ко мне на скамью, по приглашению или без оного, в зависимости от их воспитания и темперамента, и рассказывают интереснейшие истории, героями которых они когда-то были или являются в настоящий момент, так как события исключительные происходят во всякое время, даже такое скучное и пошлое, как наше.
Люди иногда прерывают наши беседы, задавая в основном один и тот же нелепый вопрос – «Который час?»
Летом я надеваю рубашки с короткими рукавами только для того, чтобы они видели, - у меня нет этого бесполезного и смешного прибора, который они носят на запястье. Герои, кстати, тоже носят часы, но это совсем другое дело.
Когда же становится холодно, и мне приходится надевать куртку, люди постоянно беспокоят меня своим вздорным вопросом, иногда по несколько раз на дню. Я молча развожу руками, и они проходят мимо. Их женщины часто не понимают или не хотят понимать этого жеста, и продолжают повторять свой вопрос: дело не в том, что они глупее, они просто хотят получить ответ на любой поставленный ими вопрос и действуют очень настойчиво, чтобы это желание осуществить. Я догадываюсь, что с остальными желаниями происходит то же самое, причем возражений они не терпят и очень азартны в достижении любой, даже самой мелкой цели. Они более злые, чем их мужчины, и более жестокие, но это касается только бытовых проблем. Они не убийцы, а для меня это сейчас главное и я на них совершенно не сержусь.
Сегодня утром ко мне в гости зашли два человека, они редко ко мне заходят. Последний раз они были у меня, когда еще почки на ветвях деревьев не успели распуститься, а теперь уже начали опадать первые листья. Я люблю с ними поговорить, - они меня чем-то умиляют. В разговоре с ними я испытываю, видимо, то же ощущения, что испытывают люди, разговаривая со своими домашними животными, тем более, что эта парочка очень напоминает доберманов-пинчеров, взятых из одного помета. Этакие элегантные, ласково опасные господа мышиного цвета с темными подпалинами. Они не спрашивают у меня, который час, и по-настоящему интересует их только один вопрос, задают они его обычно в самом конце наших бесед. Им интересно мое мнение, по поводу того, что же все-таки следует сделать с их президентом. Когда-то мне казалось, что их президента, да и всех остальных президентом, следует повесить сразу после того, как их изберут на этот пост, и непременно внести это положение в конституцию. Но с некоторых пор я пересмотрел свою позицию, - став противником насилия. Когда я им поссоветом оставить их президента в покое и просто забыть о его существовании, они очень обрадовались, и я почувствовал, что снял с их плеч тяжелую ношу.
Не знаю, как бы я поступил, если бы президент подошел к моей скамейке и уселся бы на нее рез разрешения, ведь моего согласия он не получил бы ни за что на свете. Боюсь, что в этом случае я стукнул бы его термосом по голове. Мы сидели и болтали о разных вещах, пока у нас не пересохло в горле, но когда я предложил по чашечке чая, они, как всегда, отказались – люди пьют кофе с молоком.
На сей раз перед тем, как обсудить дальнейшую участь президента, они решили со мной посоветоваться, как нам следует поступить с владельцами предприятий, где людей заставляют работать на конвейере.
У меня появился очень простой проект: надо их всех собрать вместе и поставить к одному огромному конвейеру, остальные же конвейеры демонтировать. По-моему – простое и эффективное решение.
Эта идее доберманам понравилась значительно больше, чем мои прежние, должен признаться – весьма кровожадные. Расстались мы тепло, подав друг другу руки, впервые со времени нашего знакомства. Вообще-то я не люблю прикасаться к людям.
По дороге в парк мое внимание привлекала небольшая кучка этих удивительных созданий, стоящих на автобусной остановке; обычно я на них не обращаю внимания, но сегодня почему-то на них посмотрел и подумал?
- Несчастные зверюшки, можно с уверенностью сказать, что они сейчас будут делать. Подойдет автобус и они в него войдут. Они всегда делают одно и то же: входят и выходят из разных зданий; идут куда-то по улице, останавливают свои автомобили перед светофором, когда загорается красный свет, и трогаются с места, когда загорается зеленый. И еще – они работают.

Глава II

Я хорошо помню то утро, когда шел на работу в последний раз. С деревьев уже начали опадать листья, совсем как сейчас, воздух был чистый, прохладный, солнце еще не взошло, но легкие белые тучки на небе были уже освещены первыми его лучами. Остановившись невдалеке от станции метро, я почувствовал сильное желание увидеть его восход, но, уже опаздывая, так и не дождался, и вошел в помещение станции.
На заводе, где я работал, изготавливали какую-то механическую чепуху, что-то вроде самолетов или автомобилей, сейчас уже трудно припомнить, да и нет никакого желания вспоминать подобные гадости. Мое рабочее место находилось в середине главного конвейера, и моя операция сводилась к нескольким движениям, которым меня когда-то обучили.
Еще утром, встав с постели, я почувствовал слабость и даже небольшое головокружение, когда же подошел к своему рабочему месту, мне показалось, что я могу упасть в любую минуту.
Посмотрев на большой круглый циферблат часов, висящих на стене, я понял, что до запуска конвейера оставалось меньше минуты, и внутренне сжавшись в ожидании ненавистного звука, взял в руки небольшой молоток, который мне показался тяжелее кувалды.
- Я просто умру, - пронеслось в голове тоскливо и пугающе. Надо бежать отсюда, прямо сейчас! Но ноги уже не слушались, тогда я лег прямо на резиновый коврик, на котором только что стоял, и подложив под голову молоток, казавшийся теперь мягче пуховой подушки, попытался заснуть.
Глухо, как в большом и пусто подвале, раздавались какие-то голоса, затем выкрики. В поле моего зрения появились туфли: черные, из мягкой кожи с двумя кожаными кисточками на каждой из них. Они стояли в нескольких сантиметрах от моего лица, издавая неприятный запах.
Чтобы они отошли от меня подальше, я стукнул по одному из них молотком с такой силой, как будто хотел вогнать в доску с одного удара здоровенный гвоздь.
Один ботинок ту же исчез, а другой стал подпрыгивать на полу перед моим носом. Я стукнул еще раз, но немного промахнулся, и ботинок ускакал куда-то в сторону.
Когда я вновь оказался в своей квартире, уже выпал снег. То время, которое я прожил вне своего дома, мне вспоминать не хочется. Там было много людей, в основном сумасшедших, и были они еще хуже людей обычных. Они все время что-то говорили, и даже пытались трогать меня руками, тогда я ударял их кулаком по голове, о чем сейчас искренне сожалею. Мне начинает казаться, что именно среди этих странных существ я и мог бы встретить одного из нас, с кем мне так и не удалось до сих пор познакомиться.

Глава III

Итак, проводив своих утренних посетителей, наполнив термос горячим чаем, и приготовив несколько бутербродов с сыром и ветчиной, я отправился в парк. Уже собираясь раскрыть книгу и познакомиться с еще одним бумажным героем, я увидел, как из-за поворота аллеи выскочил мужчина. Он понесся так, как будто за ним собаки гнались. Найдя меня на привычном месте, он сразу же начал размахивать руками, и уже по одному этому, несмотря на свою близорукость, я узнал Мигеля.
Его длинный простирающийся до земли плащ, был расстегнут и развевался у него за спиной. Внешне он был похож на театрального злодея – черная, густая копна волос, смоляная, вечно растрепанная борода и большие на выкате темнокарие глаза. Только губы его, в отличие от злодейских, были полные и чувственные. Улыбаясь, он выставлял на всеобщее обозрение два ровных ряда крупных белых зубов, настолько белых, что они казались искусственными. При этом он вертел головой в разные стороны, чтобы показать свое богатство, как можно большему числу зрителей.
Он называл себя художником, но картин его я не видел. Фамилия у него была – Писсаро, и он постоянно намекал, что находится в прямом родстве со знаменитым конкистадором, и что у него даже имеются некоторые бумаги, подтверждающие это родство, но бумаг он тоже не показывал.
- Наконец-то я поменял квартиру! – закричал Мигель издали.
- Мог бы и поздороваться сначала, - подумал я, но пододвинул поближе к себе термос и пакет с бутербродами, освобождая ему место. Я знал, что так просто он не отстанет и придется слушать весь тот вздор, который он на меня выплеснет. Жестом я предложил ему чая, указав на термос. Он не отказался – везде чувствуя себя как дома.
Переехал я на новую квартиру, - повторил Мигель, отворачивая крышку термоса. -В старой было жить совершенно невозможно, как ты помнишь. Я рассказывал, что там творилось? – он посмотрел на меня вопросительным взглядом, требуя подтверждения.
- Угу, угу, - пробурчал я.
- Так вот, это были невинные забавы! По сравнению с местом, где я сейчас живу, это был просто замок доброй феи, - он опять сделал паузу, глядя на меня долгим, наглым взглядом, вытаскивая из меня вопрос.
- Ну и что же там произошло? – выдавил я с трудом.
- Произошло, а лучше сказать чуть не произошло, - оживился он. – Это небольшая квартира из двух комнат на первом этаже, да и домик сам – маленький, кирпичный, построенный лет двести назад. Но фундамент крепкий, каменный, сложенный из больших грубообработанных плит. В подвал, который тоже мне теперь принадлежит, я не заходил, пока все вещи не перевез, но вчера решил посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного. В него десятилетиями никто не спускался – хлам, пыль, паутина. Я уже собирался выходить оттуда, как, поскользнувшись на чем-то, оперся локтем на стену, и рука моя куда-то провалилась. Одна стена была защита досками, и они почти превратились в труху. Оторвал я пару досок, смотрю – там еще одна маленькая комнатка.
- Ты что, не веришь? – в его голосе слышались возмущение и обида.
- Ну, пойдем прямо сейчас, и ты увидишь своими глазами! – он сделал движение, чтобы встать со скамьи.
Комедиант несчастный, он хорошо знал, что до вечера я с этой скамьи не тронусь ни за что на свете.
- Верно, верно, продолжай, - сказал я устало.
- Я, естественно, подумал: тайник, сокровища, и все в этом роде. Но клада там не оказалось.
- Надо же! Трудно в это поверить – не удержался я от сарказма.
- Да, не оказалось! – с азартом выкрикнул он и налил себе еще одну чашку чая из моего термоса, рассчитанного на четыре небольших чашечки.
Но там оказалось кое-что поинтереснее: какие-то старинные реторты, склянки, колбы, внутри которых оставался осадок от испарившихся жидкостей. Были там еще свитки желтой бумаги с текстами, кажется, на латыни, и с непонятными знаками, возможно, кабалистическими. Ну, просто мастерская алхимика! Стены комнаты оклеены гобеленовой тканью, кое-где свисающей лохмотьями. Инстинктивно я потянул за один такой лоскут, и он упал к моим ногам. И знаешь, что оказалось под этим куском гобелена?
- Ну, что там оказалось? – с мукой в голосе спросил я.
- Ничего! Совершенно ничего! Лишь мутноватый белый свет, как за толстым матовым стеклом. Я уже готов был сунуть туда руку и пощупать, но мне вдруг стало страшно. Взяв кусок доски, я ткнул ею в это белое пятно, и доска начала медленно туда втягиваться! Машинально я дернул ее на себя, но лишь руку занозил – ощущение было такое, как будто пытаешься остановить медленно двигающийся локомотив. Я отступил в сторону и увидел, как доска, продолжая висеть в воздухе, медленно исчезает в этой непонятной дыре. Как только он исчезла полностью, оттуда из матовой пустоты, выкатился шарик, как я понял, взамен доски, и упал на пол. Он был еще горячим, когда я его поднял. И был он, знаешь, из чего сделан, - из золота!
Говоря все это, он так разошелся, что уже не замечал ничего вокруг, но, наткнувшись на мой недоверчивый взгляд, даже покраснел от раздражения.
- Не веришь? Ну, хорошо, скажи мне, пожалуйста, что это такое? – он вынул из кармана своего плаща поблескивающий золотом шарик и положил его мне на ладонь. Шарик был небольшой и очень тяжелый для своего размера. Похоже, что он состоял из чистого золота.
- Ты же понимаешь, - продолжал Мигель. Я его не сам сделал, у меня и денег-то таких нет – золото покупать. Но это было лишь начало, - самое интересное оказалось впереди.
- Сделав шаг в сторону, я случайно смахнул рукой колбу, крышка ее была запечатана сургучем. Колба разбилась, и из нее начал выходить какой-то розоватый дымок, который начал принимать форму … Он говорил что-то еще, но я уже перестал его слушать: Мигель не только враль, но и самый бесталанный их моих героев, и лишь отвращение к убийству в любом виде, не позволяет мне рассеять его в воздухе.
Занятный старичок с розовыми щечками и белым пушком на голове, одетый в опрятный кремового цвета костюмчик, нетерпеливо постукивал по земле тростью, которую он держал в правой руке, ожидая, когда Мишель перестанет нести чепуху. Мигель его, конечно, не мог видеть. Другой рукой этот старик прижимал к своей груди соломенную шляпу – капотье, вся его фигура, лицо особенно, тонкие нервные пальцы небольших рук, выражали явное нетерпение. Я внимательно к нему приглядывался, и что-то мне подсказывало, что он может оказаться одним из лучших моих героев.
- Совсем забыл! – прервавшись на полуслове, хлопнул себя по лбу Мигель. – Я страшно опаздываю, в другой раз доскажу, там еще много интересного! И, как всегда, не сказав «До свидания», он, сорвавшись с места, понесся сломя голову, и черный плащ развевался за сего спиной, как два огромных крыла причудливой птицы.
Сделав учтивый поклон головой, я указал старику рукой на освободившееся место на скамье. Внешне он мне напоминал маркера из биллиардного зала или потомственного карманника, отошедшего от дел.
- Итак, однажды утром, когда …, - подумал я.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Подарок

Глава I

Альваро Гомеш умирал. Вот уже два месяца он не вставал с постели, и его дочь с внучкой, которые составляли всю его семью, уже успели привыкнуть к мысли о неизбежном. Он позволил положить себя в больницу на несколько дней больше для того, чтобы сделать им одолжение, но когда врачи сказали, что жить ему остается несколько недель, потребовал отвезти его домой.
- Господин Гомеш, это совершенно невозможно, поверьте мне! – говорил пожилой врач, поигрывая запонкой на манжете своей рубашки. Своей осанкой, манерами, крупной головой с седыми, но еще густыми и вьющимися волосами, он походил на благородного, престарелого льва.
- Если вы покинете госпиталь, я не могу вам обещать и недели.
Альваро, казалось, не слушал то, о чем говорил врач, он пристально, с интересом наблюдал за возней с запонкой. На его губах появилась презрительная и в то же время усталая улыбка.
Перехватив его взгляд, врач спрятал руки за спиной и, переведя дыхание, готовился к новому приступу, привычно подыскивая убедительные аргументы, когда старик прервал его.
- Послушайте, доктор, - медленно и как бы с большой неохотой начал Альваро. - Я понимаю, что на счете соей страховки осталась приличная сумма, но не считаю это достаточным основанием для того, чтобы околеть здесь, в больничной палате. Я немало пожил на свете и несколько лишних недель ничего не изменят. Я хочу умереть в своей собственной постели, в стенах своего собственного дома.
- Папа, ну как ты можешь …, сказала его дочь, укладывая в большой целлофановый мешок его личные принадлежности.
Старик на это замечание не обратил никакого внимания, зная, что сказано это было для формы.
Она хотела еще что-то добавить и даже извиниться перед доктором, но тот остановил ее округлым движением мягкой полной руки.
Врач действительно не обиделся, проработав всю жизнь в госпитале, он научился проигрывать с большим достоинством. Более того, на бестактное замечание старика, он ответил легким вздохом, медленным покачиванием головы и грустным взглядом.
- Вот старая сквалыга, - подумал он о старике и начал давать наставление дочери по уходу за ним.
Дочь Альваро была высокая и полная женщина, на пол головы выше своего отца, у русые волосы были уложены в аккуратную прическу, черты лица были, пожалуй, крупноваты, но не без привлекательности. На вид ей можно было дать лет пятьдесят.
- В молодости, наверное, была миловидна, - подумал врач, любящий крупных женщин.
- На старого прохиндея совсем не похожа, - он невольно бросил взгляд на старика, пытаясь найти хоть какое-то семейное сходство.
Старик был маленький, худой и весь какой-то темный. Огромные, почти черные глаза под густыми бровями, нос – баклажан, острым углом торчащий кадык на тощей, жилистой, заросшей грубой седой щетиной шее. И все же какое-то неуловимое сходство в них было.
- А, вот что! Взгляд одинаковый и разрез глаз тот же, таких внешне различных глаз и в то же время таких похожих, - догадался он.
Когда врач, простившись с обоими, выходил из палаты, он столкнулся в дверях с внучкой старика, которую он встречал уже несколько раз.
Вот она была вылитая копия своего деда, разве что с носиком ей повезло больше, иначе была бы просто страшилка.
. . .
Дом был большой, двухэтажный, построенный в английском стиле. Над крышей возвышались две каминные трубы, один камин находился в большом холле, второй в кабинете Альваро, куда его перенесли на носилках по приезду из госпиталя – таково было его желание. Его широкая деревянная кровать была поставлена недалеко от камина, и теперь он часами смотрел на огненные языки пламени или на деревья за широким окном, с которых почти опали листья. Пустые ветви казались тонким черным кружевом, покрывающим белесое с просинью небо.
Дом находился в далеком пригороде и был окружен огромным, ухоженным парком.
Старик был богат и в доме, кроме приходящей уборщицы, постоянно работало два человека – повар и садовник.
Первым в доме появился повар, маленький коренастый кореец, работавший более двадцати лет тому назад в одном из корейских ресторанчиков Сайгона. Затем он привел своего друга тех времен, ветерана вьетнамской войны, долговязого американца, начавшего изучать искусство садовода на клумбах в парке старика Альваро.
Глядя через окно на опадающие листья, Альваро вдруг вспомнил первую встречу с садовником, произошедшую полтора десятка лет тому назад. Высокий, узкоплечий, но с крепкими руками, похожими на два ровных бревна, молодой еще человек вошел в его кабинет и, поздоровавшись, представился: - Меня зовут Баб, сэр. Он хотел назвать и фамилию, но Альваро его перебил.
- Я так понимаю, что меня в этом случае вы будете называть – Альв. - Я не могу с этим согласиться. Это похоже, скорее, на собачью кличку, чем на человеческое имя. Сделайте мне одолжение, называйте меня полным именем – Альваро, а мне позвольте называть вас Роберт. Вы со мной согласны?
Бабу пришлось согласиться, хоть и не без внутреннего сопротивления, впрочем, через пару лет он настолько привык к своему полному имени, что сокращения его уже не терпел и редких своих знакомых тоже называл полными именами, человеческими.
Взгляд старика не спеша скользил по антиквариату, заполнявшему кабинет, он припоминал, где и когда он приобрел тот или иной предмет. Он был антикваром и лишь несколько лет назад вышел из бизнеса, распродав с аукциона свой большой магазин.
- Да… Эта жизнь была не плоха, совсем не плоха …, - подумал он. – Посмотрим, что дальше будет, если вообще что-то будет.
Вся жизненная суета оставалась позади, и надо было решить лишь одну, последнюю проблему в этой жизни.
Мысли Альваро перенеслись к его внучке – Анжеле. За месяц до того, как старик оказался в госпитале, Анжела вышла замуж. Причем, не сказав никому ни слова. Она боялась не столько деда, которого очень любила, и который ее тоже любил и понимал, сколько свою мать, человека ей близкого и не менее любимого, чем дед, но человека нрава крутого.
Она понимала, что может произойти большой скандал, и он разразился со всей возможной силой, но было уже поздно – мать и дедушка были поставлены перед фактом.
В этом году Анжела начала учиться в университете, снимала квартиру в городе, а домой приезжала лишь по воскресеньям. А вот в один воскресный день она появилась в сопровождении высокого, светловолосого, удивительно красивого молодого человека и объявила, что они муж и жена.
Молодожен оказался актером, работающим третий сезон в маленьком театре, как выяснилось, - очень маленьком, из тех, что находятся на государственных дотациях, и что театр этот уже третий на его счету. Молодожена звали Алекс.

Глава II

Репетиция шла своим ходом, роль была элегантная, но совсем небольшая, и слов в ней было с десяток, но и этот громкий десяток слов ему не дали выговорить до конца.
- Стоп! Стоп! Ну, разве так можно! – выдающим голосом завопил режиссер. Это был человек средних лет, худой и желчный. В профиль он сильно походил на германского рыцаря своим высоким лбом, глубоко запавшими глазами, носом с большой горбинкой у основания и выдающимся твердым подбородком. Но на этом сходство и заканчивалось. Человек он был нервный, если не сказать истеричный, и сейчас, обхватив почти лысый, с редкими остатками тонких волос череп своими худыми, с длинными костлявыми пальцами руками, он как от сильной головной боли раскачивался из стороны в сторону, издавая жалобные звуки.
- Голубчик! Стонал он. – Вы же адвокат, молодой, начинающий адвокат с блестящими способностями, понимаете? А ведете вы себя, как … как сутенер!
Алекс смотрел со сцены на эту жалкую фигурку, как бы сколоченную из тонких дощечек с острыми лопатками и коленками, и презрительно ухмылялся.
Это был уже третий театр, где к нему придирались режиссеры, и ясно было, почему. Они не могли простить ему красоты, которой наделила его природа, и таланта, да, да, и таланта, чтобы они там не говорили.
Один из них был толстый и старый, другой – гомосексуалист, и теперь этот – истеричный скелет. Кто же виноват, что они появились на свет такими уродами.
Тут он заметил, что в боковых дверях, недалеко от сцены, прислонившись к косяку, стоит его жена, наблюдая эту безобразную картину. Лицо ее покраснело, она плотно сжала губы и на щеках ее появились какие-то некрасивые желваки, которых он раньше не замечал. Она и без того была похожа, по его мнению, на черную невзрачную птичку, теперь же на нее смотреть было просто неприятно. Оторвавшись от косяка двери, подойдя быстрым шагом ко все еще стонущему режиссеру, наклонившись, она начала ему что-то быстро говорить.
Конечно, конечно! – ответил тот, все еще рыдающим голосом.
- Алекс, вы можете быть свободны.
Они вышли из зала.
- Здравствуй, Алекс, дедушка хочет тебя видеть, прямо сейчас, - сказала Анжела, глядя куда-то мимо него. – Я не уверена, что он доживет до вечера.
Алекс почувствовал нервную радостную дрожь во всем теле. Мысли набегали одна на одну, но главной оставалась: завещание!
- Старику всегда хотелось иметь сына, - уговаривал он себя. – Особенно такого, как я. В доме одни женщины, к тому же чуть ли не уроды. Он хочет поговорить со мной, как мужчина с мужчиной! Может быть, доверить все свое состояние? Но сколько? Старик богатый, очень, очень богатый. Сколько же, вот что хочется знать?
Мысли эти лихорадочно проносились в его голове и так отчетливо отражались на его красивом лице, что их, казалось, можно было прочесть. Жена посмотрела на него каким-то странным, мутным взглядом, затем, отвернувшись и закрыв глаза, начала массировать виски пальцами обеих рук.
- Встретимся через полчаса в кафе напротив, - сказала она бесцветным голосом.
- Мне надо сделать несколько телефонных звонков, - и не прибавив больше ни слова, направилась к выходу из театра.
Выйдя вслед за ней, Алекс обнаружил, что пачка с сигаретами почти пуста, повернув за угол здания, в котором находился театр, он не спеша пошел по улице, в конце которой был небольшой табачный магазин.
Стояла прекрасная погода, небо было чистым и высоким, солнце все лицо пригревало, но воздух был уже холодным. Узкие тротуары по обеим сторонам улицы были засыпаны желтыми, красными и бардовыми кленовыми листьями – наступило короткое индейское лито. Ветерок был так слаб, что едва ощущался и не мог перевернуть даже опавшего сухого листа. Улица совершенно безлюдна, не было не только прохожих, но даже пенсионеры, любящие в такие дни посидеть на крыльце или балконе в легком пластиковом кресле, куда-то подевались.
Лишь у одного газона мальчик лет шести возился с небольшими граблями с частями зубьями, собирая сухие листья.
Алекс остановился в нескольких шагах от него, от нечего делать наблюдая, кА мальчуган уверенными движениями, аккуратно, не пропустив ни одного листка, очищает газон.
Почувствовав, что за ним наблюдают, мальчуган неторопясь распрямился, придерживаясь одной рукой за поясницу, как будто она у него затекла, с кряхтением и покашливанием.
- Доброе утром, как поживаете? – сказал он неторопливо и улыбнулся, как показалось Алексу, дежурной улыбкой, все еще придерживаясь одной рукой за поясницу, а другой облокотившись на ручку грабель.
В тоне его голоса Алексу послышался легкий упрек за бестактное разглядывание занятого работой человека, и одновременно, снисходительность.
Это было настолько неожиданно, что Алекс чуть не рассмеялся, но взглянув еще раз на собеседника, почувствовал странную неуверенность, ощущение ему, в общем-то, несвойственное.
Лицо у мальчишки было совершенно круглым, загорелым с каким-то желтоватым оттенком, маленькие с узкими щелочками глаза глядели спокойно, даже равнодушно.
Открылась дверь, выходящая на крыльцо, и на пороге появился лысый толстячок лет шестидесяти, удивительно похожий на мальчишку.
- Доброе утро, как поживаете? – сказал дедушка с теми же интонациями, как и его внук, придерживаясь одной рукой за поясницу.
- Отлично, как вы? – автоматически ответил Алекс и пошел дальше.
- Так вот это он от кого нахватался, обезьянка маленькая! – с облегчением подумал он.
Купив сигареты и возвращаясь той же дорогой, он вновь увидел внука с дедом. Теперь уже оба стояли на крыльце, о чем-то неспешно переговариваясь.
Проходя мимо, Алекс помахал им рукой, как старым знакомы. Они повернули головы в его сторону, одинаковым, как бы специально замедленным движением, но уже не улыбались и, несмотря на то, что глядели в его сторону, казалось, его не замечали. Их лица были похожи на японские маски театра но. Алекса кольнуло какое-то дурное предчувствие, но он постарался об этом забыть, как умел забывать любые неприятности, мелкие или большие.
Сидя в кафе и поджидая дену, он раздумывал над тем, как бы ему не попасться с новой интрижкой, которую он завязал накануне с одной костюмершей, оказавшейся бойкой особой. Опасался он не коллег, а своей собственной жены. За три месяца со дня свадьбы он попадался уже дважды. Первый раз жена устроила ему грандиозный скандал, второй раз обошлось без сцен.
- Видимо, до нее дошло, что если она хочет иметь такого мужа, как я, то нужно быть снисходительней, - подумал он.
Женщины ему всегда все прощали, почему же сейчас должно быть иначе лишь из-за того, что он женат?
Сидя за круглым столиком кафе, он с довольным видом разглядывал себя в зеркало, вмонтированное в стену. Он и кафе это любил, потому что в нем было много зеркал. С детства он привык подолгу стоять перед зеркалом, рассматривая с улыбкой свое лицо, свою фигуру.
В школе его дразнили обезьяной, в театре дали кличку – Нарцисс. Его это не обижало, он понимал, что это все от зависти – им-то разглядывать нечего, свои заурядные и некрасивые лица? Жену эта привычка поначалу выводила из себя, но длилось это меньше месяца, затем она перестала обращать внимание.

Глава III

В этот же день, рано утром Альваро, проснувшись, внезапно понял, что это его последний день. Вначале был испуг, но он тотчас овладел собой. Больше всего он боялся умереть ночью, в одиночестве. Этот страх, казалось, был врожденным. Однажды это чуть было с ним не произошло, было это, правда, не ночью, а среди бела дня, и много лет тому назад.
Жил он тогда в Европе, в Германии, шла война. Небольшой городок, где он проживал, с некоторых пор почти без боя занимали союзнические войска. Он подошел к окну, и в этот момент шальная пуля ударила его прямо в середину груди, опрокинув на пол. Лежа на спине, обливаясь кровью, он чувствовал, что умирает, но умирает в одиночестве.
Старик-португалец, с которым он водил знакомство, держал булочную прямо напротив его дома, на другой стороне улицы. Он случайно видел, как ранило Альваро, и поспешил на помощь. Внук старика догадался прихватить топор, они выломили дверь …
Через несколько месяцев сын этого булочника, человек с неуравновешенной психикой, окончательно свихнувшись, бросился на Альваро с ножом, и чуть его не зарезал. Такова жизнь.
И вот сейчас Альваро вновь почувствовал тот прежний страх, он просил смерть подождать, и она, похоже, уступила, но ненадолго.
Он нажал кнопку звонка, соединяющую его кабинет со спальней дочери, и когда та в одной ночной сорочке прибежала к нему, объявил ей, что этот день он не переживет и попросил привезти внучку и ее мужа.
- Это очень важно, чтобы этот павлин был здесь, еще до вечера. Это очень важно. Я приготовил ему небольшой подарок.
- Конечно, конечно, папа, - повторяла она, пытаясь сдержать слезы, но безуспешно.
Альваро никогда не видел свою дочь плачущей, даже в детстве. И действительно, за всю свою жизнь она плакала лишь дважды и вот еще теперь.
Чуть позже появились садовник и повар, они стояли у постели умирающего и были похожи на эстрадную пару, - такие разные, и в тоже время, - такие одинаковые.
- Не оставляйте одних дочь и внучку, пусть все идет, как раньше, - попросил их Альваро. Они повздыхали и вышли, повар, имя которого никому не удавалось сократить, вытирал глаза бумажной салфеткой.
Оставшись один, Альваро вспоминал не свое детство и не молодость, а события последних трех месяцев. Первое знакомство с зятем произвело на его дочь глубокое впечатление, несмотря на кратковременность встречи – молодые задержались не более, чем на час.
- Он же идиот, понимаешь?! – кричала она с возмущением. – И я уверена. Что он еще и мерзавец! Что ты молчишь, тебе это безразлично?
- То, что он идиот – это очевидно, но, может быть, он и не мерзавец, - дипломатично отвечал Альваро. - К тому же он весьма красивое животное.
- Ты что, издеваешься надо мной? – кричала дочь. Мы не в зоопарк пришли, он наш зять!
- Это он сегодня наш зять, посмотрим, что будет завтра. Как вышла замуж, так и разведется, а пострадает немного – не беда. Жить надо страстями, дорогая.
Через некоторое время стало ясно, что зять все-таки мерзавец, но дедушке об этом не сообщили, он к этому времени находился в больницу.
Наконец приехали молодые.
. . .
В кабинет старика Алекс вошел, едва скрывая нервное возбуждение. Увидев его, Альваро машинально потянулся, было, к левой мочке уха, у него был многолетняя привычка, находясь в особо хорошем расположении духа, пощипывать почку уха кончиками пальцев. Но рука замерла на полпути, затем безжизненно упала вдоль тела.
- Как быстро! – подумал он, разглядывая костлявую, покрытую седым волосом кисть руки. – Так, пожалуй, можно и не успеть.
- Я бы хотел поговорить с Алексом с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, - сказал Альваро. Дочь и внучка вышли из кабинета, закрыв за собой дверь.
Услышав это «мужчина с мужчиной», Алекс широко улыбнулся, обнажив ровный ряд белых зубов.
- Времени остается мало, перейдем сразу к делу, - сказал Альваро, когда они остались наедине. – Достань из сейфа конверт, сейф не заперт. Там же бутылка вина и два бокала, - принеси это все сюда, пожалуйста. Следует отметить это событие.
Подчиняясь требованию старика, Алекс вскрыл конверт, достал оттуда чековую книжку и перстень странной формы – напоминающий жука. Чековая книжка была выписана на имя Алекса и, открыв ее, он не смог сдержать радостного восклицания, и не веря своим глазам и надписи, обозначавшей сумму прописью, начал считать нули.
- Не трудись, их там шесть.
- Кого шесть, чего шесть? – счастливым голосом бормотал Алекс.
- нулей шесть, дорогой внучек. Хочу сделать тебе еще один небольшой подарок, - голос Альваро слабел, и он чувствовал, как на его лице выступает холодный пот.
Засунув книжку в карман пиджака, Алекс широко открытыми глазами уставился на старика, внутренне молясь, чтобы тот не умер раньше времени.
- Возьми этот перстень, он теперь твой, и примерь его.
Алекс совершенно перестал следить за своим поведением, движения его стали резкими, нервными, он чувствовал себя как в бреду, кровь стучала в виски, но ему хотелось кричать от восторга.
Схватив перстень с четырьмя темными камнями, два почти круглых, представляющих собой голову жука, и два продолговатых виде крыльев, оправленных в золотую, потемневшую оправу, он начал лихорадочно надевать его на безымянный палец, но перстень был маловат.
- Попробуй на мизинец, - посоветовал Альваро. – Это старинный перстень, редкий, второго такого, быть может, во всем свете нет. Как ты видишь, он представляет собой скоробея.
Алекс не знал, что такое скоробей, но радостно кивал головой.
- Эта побрякушка – дрянь, что же еще он хочет мне подарить? Акции? Недвижимость?
Надев поспешно перстень на мизинец, он с полуоткрытым ртом уставился на старика в ожидании.
- Главный мой подарок впереди, - сказал Альваро, с трудом переведя дыхание и как бы отвечая на мысли своего зятя.
- А пока, наполни, дружок, эти два бокала. Это прекрасное рейнское вино, оно хранилось у меня много лет как раз для подобного случая.
Постукивая горлышком бутылки по краю хрустальных бокалов, проливая вино на пол, Алекс кое-как налил вино и, взяв себе один бокал, протянул другой старику. Правая рука еще слушалась Альваро.
- За что выпьем? – спросил он.
- За смерть?
Алекс хотел сделать скорбное выражение лица, но не смог.
- Надо что-то сказать. Это странно.
За смерть? – но он не додумал до конца, мысли путались и бежали по заколдованному кругу вокруг чековой книжки, где стояла цифра с шестью нулями, и прорывалась в бесконечность, в тот главный, настоящий подарок, который его ждал. Он готов был пить, за что угодно.
- За смерть! – воскликнул он, не отдавая себе отчета в том, что говорит, и высушил бокал.
Еще не успев сделать последний глоток, он почувствовал, что проваливается в какую-то ужасную, бездонную черную яму.
. . .
Сознание к нему возвращалось медленно, первое, что он увидел, - было окно комнаты, выходящее в парк. Он хотел повернуть голову, но не смог этого сделать, немного скосив глаза, увидел, как в тумане, очертания человеческой фигуры. Человек этот сидел за большим письменным столом и, казалось, что-то писал, затем он встал, в руках он держал почтовый конверт. Вложив в него лист бумаги, он пошел по направлению к Алексу.
Двигался он не спеша, заложив руки за спину, и чем ближе он подходил, тем глубже пытался Алекс втиснуться в постель, рот его был открыт в безмолвном крике и глаза его, казалось, совершенно вылезли из орбит.
Человек этот был в его, Алекса, костюме, на нем была его рубашка, его галстук. И лицо его, такое знакомое, до мельчайших подробностей, было тоже его лицом, лицом самого Алекса.
- Ну вот, дорогой внучек, - сказал жуткий двойнику. – На этом нам и приходится расстаться. – А ты еще ничего не понял?
Он подошел к постели, взял двумя пальцами рукав халата и приподнял его руку над покрывалом. Алекс увидел тощую, покрытую седыми волосками старческую лапку.
- Это не моя, это не я! – хотел закричать он, но смог только просипеть.
- А кто же, позвольте вас спросить? Это ты, голубчик. Тело, правда, не твое. Это верно замечено, но я в нем прожил восемь десятков лет, и когда-то оно было крепким и сильным и лишнего жирку, как в этом, - он похлопал ладонями себя по ляжкам, - никогда не было.
- Этого не может быть! Я не хочу! – прохрипел лежащий на постели старик.
. . .
Зайдя в свою комнату, находящуюся над кабинетом деда, Анжела услышала голос.
Подойдя к каминной трубе, она вынула заслонку, как делала это в детстве, желая подслушать, что о ней говорят мама с дедом.
- Во-первых, я ничего не могу сделать, - отчетливо услышала она голос Алекса. – А если бы и мог, то не сделал бы.
- посмотри хоть перед смертью правде в лицо. Ты идиот, негодяй и пакостник. Ну, подумай сам, если ты на это способен, зачем такому ничтожеству, как ты, оставаться на белом свете? В твоем распоряжении остается несколько минут. Будь мужчиной, примирись с неизбежным и подумай лучше о своей душе, если она у тебя есть. А по поводу театра не беспокойся: я всю жизнь мечтал хоть раз сыграть на сцене и думаю, у меня это не плохо может получиться.
Затем послышался смех.

Эпилог

Голоса уже не было слышно, но Анжела все стояла, не трогаясь с места, уставившись неподвижным взглядом в кирпичную кладку. Затем она спустилась в холл.
- Алекс просил тебе передать, - мать протянула ей конверт. Он еще сказал, что дедушка просил его не беспокоить до вечера. В конверте лежал лист бумаги с одной лишь фразой, написанной от руки: «Встречаться нам необязательно, документы на развод предоставит мой адвокат. Алекс».
- Идем! – сказала Анжела и, взяв мать за руку, повела ее в кабинет Альваро. Он был мертв, лицо его выражало страдание и ужас.
Через полчаса Анжела снова поднялась в свою комнату, открыв дверцу ночной тумбочки, достала небольшой револьвер с перламутровой ручкой и, положив его в сумочку, спустилась в полуподвальное помещение, где находился гараж.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Вкус сахарина

Еще там, в России, в какой-то статье я вычитал, что сахарин в пятьсот раз слаще сахара. Трудно было представить себе дегустатора с таким тонким вкусом: видимо шоколадные конфеты казались ему сделанными из горчицы. В то время ета загадка не давала мне покоя, но каждый день жизнь задавала новые вопросы, ответа на которые я не знал, а если начинал расспрашивать окружающих, мне советовали не валять дурака, а лучше подумать, как заработать хотя бы на новые штаны.
Сеичас я глупых вопросов не задаю ни другим, ни себе: предпочитаю верить специалистам, им за ето деньги платят. И если они говорят, что сахарин слаще в пятьсот раз, значит так оно и есть.
Ето удивительное свойство сахарина в последнее время стало моим наваждением. По несколько раз на дню я вспоминаю о нем, у меня появилась дурная привычка облизывать губы, чтобы удалить прилипшие кристаллики етого мерзкого вещества, губы мои чудовищно распухли, потрескались и покраснели.
Я смотрю на себя в зеркало и вместо привычного лица, ничем ранее не примечательного, вижу маску клоуна.
Сегодня я потерял работу; мой шеф, на которого я работал последние пять лет, очень мягко, с доброй, понимающей улыбкой дал мне крепкого пинка под зад своим ковбойским сапогом, но на него я ничуть не обижен, даже в глубине души. Кто угодно на его месте сделал бы то же самое, но вот коллеги меня огорчили. В их сочувственных взглядах и бодрых пожеланиях блага я ощутил вкус его, имя которого не хочу более произносить; его, который в пятьсот раз слаще, и одно воспоминание о котором вызывает у меня рвотный рефлекс.
Сегодня я не сдержался - меня стошнило, до туалета я не успел добежать, впрочем, и не старался. Врезультате стол шефа оказался весь в моей блевотине и старый мерзавец, любящий собирать сведения о своих подчиненных, даже самые незначительные, мог легко узнать, что я люблю сьесть на завтрак, будь у него достаточно любопытства, а главное - желания.
Подьезжая на машине к своему дому, такому же, как все остальные на моей улице, построены они были по одному проекту, я вновь ощутил во рту етот привкус: небольшой газончик с ровно подстриженной зеленой травкой, крылечко из красного кирпича в две ступеньки, сверкающая на солнце ручка входной двериЬСоседка, облезлая крыса с фиолетовым облачком редких волос на голове, увидев меня, приветливо помахала рукой, сладенько улыбнувшись. Я помахал ей в ответ И тоже улыбнулся, тут же почувствовав новый приступ рвоты. Меня еще раз вывернуло наизнанку, на сей раз одной желчью.
Соседка бросила свою розовую лейку, которой поливала цветы и которая тоже была в пятьсот раз….Она задавала мне привычные вопросы, которые следует задавать в таких случаях; в ее голосе отчетливо слышались тревожные нотки, подходящие к подобной ситуации. Я же что-то мычал в ответ, пытаясь справиться с острым желанием схватить ее за горло и свернуть ей шею.
Она наклонилась, чтобы разглядеть мое лицо и мы случайно встретились взглядом. На меня смотрели обычные человеческие глаза, в них была тревога, желание помочь и не было ни капли того, что в пятьсот раз слаще сахара; ето было лицо человека, лицо пожилой женщины, достаточно ухоженное, но по которому легко читался долгий и непростой жизненный путь. Я был так поражен, что у меня подкосились ноги И я хлопнулся задом на бетонную дорожку, не сводя глаз с человеческого лица. Она еще раз задала мне привычный идиотский вопрос - всё ли со мной в порядке.
- Нет, со мной не все в порядке, я схожу с ума, - ответил я.
Захожу в ванную комнату и в сотый раз разглядываю в зеркало свое лицо. Огромный рот, словно намазанный густым слоем красной помады, синие тени под глубоко запавшими в орбиты воспаленными глазами, бурая, густая щетина на подбородке.
Вымыв лицо холодной водой и не отводя глаз от зеркала, принимаюсь шарить рукой по полке тумбочки, в поисках бритвы.