Пробуждение Памяти. Распятая Правда...

[Witalij]

Пытаясь вырваться из капкана навязываемой двойственности, увязаешь в тине малодушной пассивности и боязливой религиозности замкнутого спасения, закрывая глаза, чтобы не узреть очевидного, и затыкая уши, чтобы не слышать явственный топот, скачущих на Русь, идолищ поганых в личине «друзей заморских»…

И внезапно осознаешь, что назад ходу нет, и горит под ногами родная земля, и промедление смерти подобно, и если не ты, то кто…

Людские множества, утратившие вождя, растеряны, разбросаны и суетливы, в придавленном нуждой быте, в страхе кредитной удавки от лица судебных приставов, описывающих уже не твое имущество, потери работы из-за прихоти хозяина и многих других ужасов капиталистического рая с волчьим оскалом…

Мысли угнетенных классов психически заражены вирусом разрушения и оплевания собственной истории, осуждением политических лидеров, антикоммунистической истерии, ревизии цели и смысла социального освобождения, впервые осуществившегося в отдельно взятой стране, гением одного человека, осмелившегося взорвать финансовую пирамиду буржуазии, которая ему этого никогда не простила, и отомстила зло и жестоко, распространяя гнусную клевету и подтасованные лжесвидетельства…

А самое главное, буржуазия уничтожила первое в мире государство людей труда, которое она люто ненавидела, и всеми фибрами своей мерзкой душонки и грязного, кровавого золота подкупила сластолюбивых лакеев смердяковых, внедрившихся в партийно-государственные структуры после смерти Иосифа Грозного, и изо дня на день, из год в год, старательно подтачивала могучее древо советской государственности…

Вся мерзейшая мощь капитала устремилась на помощь предателям, вскормившей их Родины, пичкая их зелеными пачками и валютными счетами, и те открыли ворота непобедимой крепости правды, добытой потом и кровью поколений, осквернили их могилы, обманули и обобрали доверчивый и беспечный народ, пустив его по-миру в богатейшей стране мира ради того, чтобы навсегда превратиться в позорных слуг заморского владыки…

Есть ли надежда обрести потерянный рай попранного народовластия, или Россия обречена влачить жалкое, полунищенское существование в виде сырьевого придатка мирового олигархата?

Надежда умирает последней…

Но не Любовь, которая вечна…

[docent]

Пробуждение Памяти. Распятая Правда...
Виталий Митропольский написал 22 сентября 2015, 22:03
http://maxpark.com/community/3782/content/3704202

Witalij и Виталий Митропольский - это одно и то же лицо, то есть вы?

[Witalij]

Пробуждение Памяти. Распятая Правда...
Виталий Митропольский написал 22 сентября 2015, 22:03
http://maxpark.com/community/3782/content/3704202

Witalij и Виталий Митропольский - это одно и то же лицо, то есть вы?

Простите, это - я...

[docent]

docent писал(а):

Пробуждение Памяти. Распятая Правда...
Виталий Митропольский написал 22 сентября 2015, 22:03
http://maxpark.com/community/3782/content/3704202


Witalij и Виталий Митропольский - это одно и то же лицо, то есть вы?

Простите, это - я...

Спасибо. Стиль статей на maxpark похож на ваш стиль на форуме, поэтому так и подумалось, что это один и тот же человек.
Интересно.

[Елена12]

Есть интересная статья - ,«Мы у прошлого не учимся, мы им живем»
Разговоры об истории, созданной новым переживанием повседневности. Профессионалы — об историческом сознании

Ирина Костерина: Поскольку сейчас в России, как мне кажется, начался какой-то новый период истории, я хотела поговорить про значимость исторической памяти и рефлексию исторического опыта. Есть очень сильное ощущение: многое из того, что сейчас происходит с российским обществом, происходит потому, что не отрефлексировано советское прошлое.Сергей Ушакин: Да, это знакомая точка зрения. Но я ее не совсем разделяю. Во-первых, я не очень уверен в том, что рефлексия ведет к изменению поведения. Почитай дневники Нагибина — уровень рефлексии там прямо пропорционален уровню его мизантропии. Поведение меняется, когда появляются правила. Я в России сейчас бываю не очень часто, поэтому изменения видны сильно: я вдруг заметил, что водители стали останавливаться на переходах, дают пройти. Они не начали рефлексировать по поводу стоящего у дороги пешехода, они не стали лучше. Штрафы стали выше. И последствия поведения изменились.

Потом, понимаешь, обычные люди не рефлексируют особо по поводу исторического прошлого в своей повседневной жизни. Людей волнует работа, дети-родители, болезни. Среди всего этого задумываться о значении Февральской революции или правом уклоне в партии как-то недосуг. На таком фоне, как сейчас в России, исторические походы в прошлое особенно-то и делать некогда. Ну, и потом — для этих походов есть профессиональные историки.

Мне кажется, проблема скорее в том, что то, что называется «массовой аудиторией», отдано на откуп массовой же культуре. В лучшем случае, есть писатели, как Борис Акунин, которые пытаются писать, так сказать, историю по подстрочнику, не работая с архивными документами. В худшем — будут «альтернативные истории» с их новыми хронологиями или теориями заговоров. Профессиональные историки могут спорить между собой об оценке и сути тех или иных событий, но если эти споры в конечном счете не отливаются в какие-то исторические схемы, формулы и ритуалы, которые могут «пойти в народ», то эти схемы, формулы и ритуалы будет производить кто-то другой. И другого качества.

Я сейчас стал смотреть книжки, которые молодое Советское государство начало печатать для детей во второй половине 1920-х годов. Был создан специальный институт чтения, постоянно обсуждалось, как именно читает этот новый читатель: сын или дочь рабочего, который сам — малограмотный горожанин в первом поколении. Так вот, в этих дебатах не самые последние люди участвовали: Луначарский, Горький, младоформалисты. И вот что любопытно: выход искался как раз в поиске приемлемых схем, не столько содержательных, сколько формальных. Лидия Гинзбург так прямо и писала: нужен фабульный схематизм, нужна наглядность. Не заваливайте детей кучей фактов, ни к чему этот, как она его называла, «документализм» [1]. Пионервожатых учили различать фабулу-схему и сюжет (который эту схему развивает и раскрашивает), объясняли, что нельзя строить рассказы для детей только на сюжетных линиях. Нужна внятная, запоминающаяся картинка [2]. Нужен фабульный костяк; условно говоря, чтобы было понятно, кто, кого, когда и за что.

Ситуация сегодня, на мой взгляд, похожая — нужна внятная картинка. А картинки нет. Точнее — нет картинки, через которую факты прошлого отфильтровались не то что бы в фабулу, а хотя бы в узнаваемый сюжет.

,

Спойлер

И.К.: Но это не потому, что нет государственной исторической политики?

С.У.: Государство же не рефлексирует. Рефлексируют люди. И историю государство не пишет — пишут историки. Конкретный членкор Анатолий Тимофеевич Фоменко [3]. Или, скажем, в прошлом, — лауреат Ленинской и двух Сталинских премий, академик-историк Исаак Израилевич Минц [4]. Государство может облегчить или усложнить этот процесс: закрыть архивы, например, или, наоборот, — оцифровать и выложить в Сеть документы. Чтобы можно было увидеть, что именно обсуждалось, кем и как. Но, мне кажется, само наличие материала, сама его доступность мало что меняет. Материалов уже доступно много.

Повторюсь, нужны хорошие фильтры (историков), которые сделали бы этот материал удобоваримым. И тут вот — проблема. В США есть History Channel — канал, который рассказывает на понятном языке, каким это прошлое было. Профессиональные историки работают с профессиональными телевизионщиками для того, чтобы создать качественный продукт. В России, мне кажется, ситуация постепенно меняется: были разные документальные телесериалы типа «Советской империи» (2003–2009, режиссер Елизавета Листова) или что-то в таком духе, но ведь и в них профессиональных историков почти не было. В итоге то, что раньше называлось «научно-публицистическим» жанром, становится просто публицистическим. Показательно, что программа, которую на телевидении когда-то вел Николай Сванидзе, называлась «Исторические хроники» (2003–2013, режиссер Сергей Мнацаканов) [5]. Как мы знаем, история начинается там, где заканчивается хроника. Хроника — это лишь летопись событий. Чтоб они стали историей, нужна канва, сюжет, развитие. То, что сейчас называется нарративом. И, на мой взгляд, Сванидзе был прав с названием своей передачи: внятного исторического нарратива нет. Поэтому остается только постоянно перетасовывать факты, надеясь, что со временем они сами сложатся. А они пока не складываются.

Несколько лет назад в одной своей статье я пытался как-то разобраться с тем, что сейчас значит праздник Победы в России и как его празднуют [6]. Как этот праздник подается в новостных программах на радио и телевидении, как там представлены воспоминания о войне? Посмотрел, что и как делалось публично примерно с 2005 года. И вот что поражает: публичные воспоминания о Великой Отечественной войне — это, как правило, не воспоминания как таковые, а переживания войны людьми, которые к этой войне прямого отношения не имеют. То есть это такое опосредованное проживание, вписывание себя в контекст прошлого для того, чтобы выстроить с ним какие-то эмоциональные отношения. Мы у прошлого не учимся, мы им живем. В этом плане фильм «Мы из будущего» (2008, режиссер Андрей Малюков) очень четко выразил этот общий настрой: прошлое не ушло — более того, я в нем могу оказаться снова [7]. А поскольку доверия к печатному слову нет, то понять это прошлое я смогу, только пропустив его через себя.

Это совсем другой подход к истории, он основан на аффекте, а не на анализе. А аффект — он на то и аффект. Контролировать его и управлять им почти невозможно. Это такой автопилот, данный нам в ощущении.

Собственно, еще и поэтому так болезненно воспринимаются попытки интерпретации прошлого: они ломают уже сложившиеся аффективные привязанности к прошлому. Интерпретации видят в прошлом лишь текст, совокупность случаев и фактов, которые могут быть переформатированы, скомпонованы иначе. Борьба с «фальсификацией истории» — это же по сути не столько борьба против той или иной интерпретации фактов, сколько борьба за сохранение сложившегося мироощущения и эмоциональных привязанностей.

И вот эти две логики — аффективная и текстуальная — никак не сойдутся. Я все хочу дождаться, когда же мы начнем спорить не об истории, а об историографии. Не о том, «как все было на самом деле», а о том, от кого мы про это все узнали, кто и как про это написал и как это может быть описано еще.

Так вот, мне кажется, что Отечественная война стала во многом тем, что в английском называется placeholder, то есть такой условный знак (дословно — заместитель, временно исполняющий обязанности), который призван обозначить все те травмы, о которых проще молчать. Это такая «черная дыра», в которой оказалось все: от репрессий и депортаций до погибших родственников, жесткого выживания и поисков пропавших… В День Победы плачет каждый о своем. И я, честно говоря, не знаю, как эту «братскую могилу» памяти можно начать разбирать на отдельные истории.

И это постоянное эмоциональное оформление опыта, который «не твой», постоянная готовность к эмоциональному «прочитыванию войны», в которой я не участвовал, во многом препятствует тому, чтобы видеть в войне прошлое, которое уже ушло, которое уже не с нами, но про которое нужно знать. Недавний конфликт с памятными событиями в Освенциме в этом плане показателен: события 70-летней давности воспринимаются до сих пор как незаконченные, неотболевшие, непрошедшие [8].

И.К.: Но разве это не есть сознательная политика государства: использовать Великую Отечественную войну как патриотический ресурс?

С.У.: Мне кажется, что государство здесь не столько инициирует, сколько, так сказать, идет на поводу. Песню из фильма «Белорусский вокзал» я до сих пор спокойно слышать не могу, хотя понимаю все: и как она сделана, и почему я так реагирую. Но она нажимает какой-то крючок — и все… И я так подозреваю, что я такой не один. С государством или без государства, но эмоциональный уровень, задаваемый этой войной, остается высоким. С одной стороны, это объяснимо: громадное количество жертв, раненые, воевавшие, сосланные есть почти у каждого в предыдущих поколениях, в каждой семье (мой дед из Бурятии погиб в начале войны). С другой — не совсем. Почему это становится частью моего сегодняшнего эмоционального опыта, а не просто знанием — я не очень понимаю. В США День Победы вообще не отмечают. На этом фоне российские парады, подсчет приглашенных, обиды — это все выглядит не просто непонятно, а непостижимо.

И.К.: Я как раз это и имела в виду: в нашем дискурсе это конструируется исключительно как «подвиг советского народа». И эта тема сквозит в бесчисленных фильмах о войне, на которых мы все росли и которые до сих пор регулярно показывают. Эти фильмы создают тот самый эмоциональный фон войны, на которой мы не были, и вовлекают людей в сопереживание событиям, к которым они никак не причастны. А в последние годы на первый план выходят новые ритуалы: например, все больше людей на 9 мая прикрепляют «георгиевские ленточки», клеят на свои машины надписи типа: «На Берлин!», «Спасибо деду за Победу» — или вот видела 35-летнего водителя джипа с надписью: «Я помню! Я горжусь!». На любой заправке можно купить такие.

С.У.: Да, это коммерциализация памяти о войне. Купи себе кусочек прошлого. Но я не думаю, что это все происходит только потому, что кто-то это «сконструировал в дискурсе». Если дело было бы только в дискурсе, оно бы давно выветрилось. Мне кажется, что это происходит еще и от фундаментальной «нехватки истории». Когда Советского Союза не стало, история тоже схлопнулась. Наталья Козлова когда-то писала, что после революции в России сложилась необычная ситуация: на дорогу истории вышли «свежие люди», не обремененные связью с прошлым [9]. 1990-е в этом плане очень похожи структурно. Прошлое оказалось вдруг несущественным. И в материальном смысле, и в социальном. Оно стало «совком». Оно не могло ни помочь спрогнозировать будущее, ни выстроить жизнь в настоящем. (Кстати, может, еще и с этим связано то, о чем ты спрашивала раньше: об отсутствии рефлексии по поводу прошлого. Зачем рефлексировать по поводу ненужного?)

В 1990-е эта историческая «свежесть» людей была во многом вынужденной, точнее — неизбежной, и даже не без своих прелестей. Каждый оказался сам по себе, остался при своем. Как пел потом Петр Налич, «я один в поле воин, справедлив и спокоен». Такое принципиальное освобождение от всех социальных зависимостей, от всяких Эдиповых комплексов — раз и навсегда. Я помню, один мой знакомый в Барнауле немного разбогател и сделал у себя «евроремонт»: всю квартиру выкрасили в белый цвет, в том числе и пол. Тогда это казалось безумным шиком, но сейчас-то я понимаю: это все то же желание полностью обновить «память». Такой стихийный Малевич — белое на белом. Когда следов прошлой жизни нет совсем. Когда кажется, что возможно все.

Но жить в такой стерильности скучно. Да и не все возможно. А выстраивать связи с историей самому сложно. Проще купить кусочек прошлого и тем самым вписать себя в некую общность. Та же «георгиевская ленточка» сопровождалась одно время прекрасным лозунгом: «Создадим традицию вместе!». Не возродим, не вспомним, не обнаружим — а создадим. Это такое прикладное использование работы Эрика Хобсбаума «Изобретение традиции» [10].

Популярность «георгиевской ленточки», кстати, показала, насколько сильна потребность в публичной демонстрации своей принадлежности к определенному сообществу. Нужны знаки, которые считываются, но которые, строго говоря, не читаемы, — у ленточки нет ни своей истории, ни своего нарратива. Она не кусок истории — она знак материальной связи. Россия тут, разумеется, не исключение: резкий интерес к вышиванкам у белорусов и украинцев — он, в общем-то, из этой же области. Мало кто вникает в то, откуда именно взялся этот или тот узор и что именно он обозначает. История сводится к орнаменту. Важно его — орнамента — материальное присутствие (как знак общности), его доступность, а не его генеалогия или смысл: Не надо нам орнаменты расшифровывать, нам и так красиво.

Я только что вернулся с лекции Славоя Жижека, где он говорил о похожей тенденции: современные идеологии строятся уже не столько по принципу симптома (то есть скрытой или полуприкрытой истины-заболевания, с которой нужно разбираться), сколько по принципу фетиша. Ничего уже не скрывается, болезнь, так сказать, налицо, но наличие маленькой (или не очень маленькой) фетишистской «штучки» позволяет нам смириться с невыносимостью бытия — по поводу которого у нас нет никаких иллюзий.

Мне кажется, что активное изобретение традиций, которое мы видим, — оно из области этих маленьких «штучек», которые позволяют не задавать вопросов о чем-то большем.

И.К.: А как все-таки оценка и восприятие прошлого влияют на нынешнюю российскую идентичность? На чем она строится?

С.У.: Ну, одной-то идентичности, наверное, все-таки нет… Когда я делал полевые исследования в Барнауле в 2001–2004 годах, меня поразила больше всех одна тенденция, которую в своей книге я назвал «патриотизмом отчаяния» [11]. Люди выстраивали социальные связи и группы вокруг негативного опыта в прошлом, формируя своеобразные «сообщества утрат». Я тогда читал много писем солдатских матерей, у которых сыновья погибли в Афганистане. Одно, помню, сильно поразило. Я даже процитирую. В 1992 году женщина из алтайского села пишет другой — в Барнаул:

«Хотели вызвать тебя на переговоры, но в аккурат у нас украли АТС… уже и это украли… Тут кое-как живешь, и вроде ладно. Хотя обидно — мне год был, как забрали отца на Финскую, а потом Отечественная, с которой не вернулся, без вести пропал. […] Росли с матерью, потом отчим. Мама не работала по болезни. Отец неродной получал 13.60, да на нас с сестрой давали немного. […] Вроде бы маленько полегче стало жить, а тут смерть [сына] Жени подорвало все здоровье. Муж тоже совсем больной».

Жизнь в этих письмах рассказывается как бесконечная череда утрат и лишений. Утраты тут — вехи, отмеряющие время: Финская, Отечественная, болезнь, бедность, опять болезнь.

Любопытно в этих историях то, что личные сюжеты, рассказы о своей жизни, как правило, выстраивались на фоне истории страны. Позитивно или негативно — неважно. Отделенных от государства жизненных историй мне попадалось мало. «Россия, которую мы потеряли», становилась такой макроверсией собственной жизни — с украденной АТС.

Спойлер

Понятно, что во многом это отражает специфику тех групп, с которыми я общался. Но мне кажется, что патриотизм отчаяния характерен не только для них. Мне кажется, он описывает более универсальный культурный механизм, с помощью которого люди выстраивают в России свои связи со страной и с ее прошлым.

Собственно, принципиально нового в этом немного. Мой любимый Шкловский писал еще в своем «Сентиментальном путешествии», посвященном Гражданской войне:

«Мертвых нельзя водить в атаку, но из них можно выложить штабеля, а между штабелями проложить дорожки, посыпать песочком. Народ можно организовать» [12].

Это только звучит цинично, по сути он прав: утраты становятся основанием, дорогой, по которой мы прокладываем путь своей жизни. И это характерно не только для России, разумеется. Многие постсоветские страны практикуют похожие модели: оптимизация негативного прошлого, инструментализация реальных или воображаемых утрат служат важными механизмами формулирования и формирования понятной в социальном смысле идентичности. Новое, иначе говоря, тут не в структуре формирования сообществ утраты — новизна скорее в масштабе этих процессов.

Проблема вот в чем. У Марии Тодоровой, историка Балкан, есть хорошая статья о том, как в Восточной Европе стремление описывать социалистический опыт как опыт колониальный привело не столько к появлению новых идей о будущем развитии, сколько ко все более изощренным нарративам о виктимизации [13]. Чтобы не утратить своей идентичности, сообщества утраты — и в этом парадокс их существования — заинтересованы в постоянном воспроизводстве следов утраты, благодаря которой они стали возможны. Освоения и новое присвоение травматического опыта прошлого, постоянное воспроизводство его следов и симптомов оказывается способом непрерывного самовоспроизводства. Другого языка, чтобы говорить о себе, пока я не вижу.

И.К.: Почему нет?

С.У.: Не знаю, для меня это тоже загадка. Я когда-то написал статью про афазию как постсоветское состояние [14]. Афазия — это нарушение процесса символизации, когда ты не можешь найти для какого-то содержания адекватного символа. Приходится использовать, что попадается под руку, что знаешь наверняка. В итоге получается, может, не очень элегантно, но уверенно. Так вот, я просил людей: «Опишите себя, расскажите мне, кто вы, как вы видите себя со стороны». Я проводил исследование в 1997–1998-м, задавал эти вопросы старшеклассникам и первокурсникам университетов. Мне казалось, что у них есть какие-то мечты, планы, стремления. Собственно, я пытался понять, как они соотносят себя с советским поколением своих родителей и с новым поколением «успешных» людей (тогда это были «новые русские»), видят ли они какие-то принципиальные различия. Так вот, эти ребята, описывая себя, подчеркивали: «Мы уже не советские, но еще и не новые русские». Идентичность выстраивалась при помощи операций отрицания: мы не эти, не те и не вот эти. Но собственного позитивного содержания не было. Меня это тогда удивило, я пытался понять, откуда возник этот символический тупик (собственно, из этого и возникла моя диссертация).

Обнаружились интересные вещи. Ладно, там, провинциальные школьники не могли себя внятно описать. В 1997 году была создана специальная комиссия при президенте Ельцине из умных людей, которые (во главе с Георгием Сатаровым) должны были придумать «общенациональную российскую идею». Ничего такого комиссия, конечно, не придумала, только провела мониторинг прессы, издала реферат с цитатами (его назвали «тематический монтаж дискуссии»), а потом распустилась [15]. Не сложилось с попыткой выдать национальную идею сверху. Символический вакуум постепенно начал заполняться ретропродуктами. В конце 1995-го выходят первые «Старые песни о главном», появляется масса ремейков, начинается стилистический возврат в прошлое.

И.К.: Ностальгия по советскому?

С.У.: Нет, это не была ностальгия. То, что делал Парфенов в «Намедни. Наша эра», было как раз попыткой показать, что советское общество не было монолитом, что это была мозаика, да еще и многослойная. И что фрагменты этой мозаики, опыт жизни в такой раздробленной, многослойной среде оказывают влияние и на сегодняшний день. Он сознательно «убивал» общую рамку, возможность гомогенизирующего нарратива, своим визуальным рядом показывая, что мы можем «входить» в советское прошлое не только через кремлевские парады, но и через память о том, как вязали макраме или мерзли в палатках Усть-Илимска. Это отсутствие «единой» дороги истории позволяло выстраивать очень дробные индивидуальные связки между тобой сегодняшним и вчерашними твоими родителями. Он же не случайно повторял, открывая каждую серию: «Намедни»: это «события, люди, явления, определившие образ жизни. То, без чего нас невозможно представить и еще труднее понять» [16]. Он создал архив позднесоветской повседневности. Точнее, показал, как его можно делать. Но дальше дело не пошло. И работа с прошлым по большому счету ограничилась жанром «списка-перечня» все тех же «событий, людей и явлений». Понимать не захотелось, а потом и представлять стало неинтересно.

И.К.: То есть новых исторических нарративов не возникло?

С.У.: А ты можешь назвать какой-то современный российский культурный нарратив, который не строился бы на отрицании?

И.К.: Современный, наверное, нет. Но хорошо помню позднесоветский, который транслировался в школе в 1980-е годы, что-то типа «советский народ — народ-победитель».

С.У.: Но этот нарратив «убили» в перестройку.

И.К.: «Вирус патриотизма», который распространяется сейчас в России, ярко демонстрирует, что его «недоубили».

С.У.: Это скорее касается молодежи, у которой данного нарратива не было, они выросли во время «убитого нарратива». То есть для них нынешний патриотизм — это не повтор, а оригинал. Они не помнят и не знают нашего с тобой отторжения советских формул. И, согласись, если ты помнишь, как бойкотировали Олимпиаду в Москве, а потом — в Лос-Анжелесе, то предложения бойкотировать Олимпиаду в Сочи будут читаться чуть иначе.

И.К.: Хорошо, а почему тогда нет такого отторжения у поколения моих родителей, которые все прекрасно помнят?

С.У.: Мне кажется, они так и не поверили в перестроечное «убийство» того нарратива, они смирились с тем, что он перестал быть главным, но он не перестал существовать для них.

И.К.: Я об этом и говорила: что серьезной коллективной рефлексии над советским опытом не было, так же как и оценки советского прошлого.

С.У.: Таких дебатов в конце 1980-х — начале 1990-х было множество. Другое дело, повторюсь, они не произвели положительного языка, который позволял бы им совместить то советское прошлое, которое они помнят, с тем, о котором им рассказали. А сводить всю свою жизнь к истории о Берии, ГУЛАГе и репрессиям люди по понятным причинам не захотели.

Знаешь, я в 2001–2002 годах во время своего полевого исследования в Барнауле интервьюировал несколько месяцев участников чеченской войны. Вот часами слушаешь об этих ужасах, слушаешь, сатанеешь от того, что услышал, а потом выходишь на улицу — а там своя жизнь, местами очень даже красивая, и про Чечню вспоминают редко. Ты часто коллективные рефлексии по этому поводу встречаешь? А оценки часто видишь? Расцвет жанра российской гламурной журналистики совпал с чеченскими войнами — такая амнезия по выбору. Нам «Кубанские казаки» кажутся примером невероятной исторической лжи, а тут — целая индустрия имени И.А. Пырьева (мой земляк, кстати, с Алтая) выросла.

И.К.: Ну, все равно получается, что люди не определились, как относиться к Советскому Союзу — это было хорошо или плохо?

С.У.: Не определились. В том числе и потому, что эта настойчивая большевистская потребность постоянно определяться и делиться на лагеря — с кем вы, мастера культуры? — упрощает и историю, и биографии. Я как-то вел семинар в Принстоне по истории социализма, на котором показывал кусочек из «Трех песен о Ленине» Вертова. Там женщина в юрте ввинчивает лампочку и появляется свет. И тут же следующий кадр — архивная хроника, Ленин выступает в Москве — то есть чтобы сразу было понятно, откуда пришел этот свет. Канонический сюжет про лампочку Ильича, в общем. Про электрификацию как объединяющую силу. И мне студентка-американка говорит: «Как же можно это показывать? Это же пропаганда». Я спрашиваю: «Почему?» Она: «Но ведь ГУЛАГ же был!» Я: «И свет тоже».

Понимаешь, тебе хочется, чтобы люди решили: либо свет, либо власть тьмы, а мне кажется важным показывать, что они не только соседствовали друг с другом, но и нередко были неотрывны друг от друга. Но как совместить и свет, и ГУЛАГ — я не очень знаю. И в этом, мне кажется, проблема. Хочется поляризации, точнее — санации истории. Но при этом очень выборочной санации: чтобы без Сталина, но со сталинскими высотками. Я вот был в Тбилиси не так давно. Любопытно: там нет музея сталинизма, но есть музей советской оккупации (где про Сталина очень мало), и есть биографический музей самого Сталина в Гори. И эти два пласта истории — оккупация и Сталин — фактически и географически почти не смешиваются. Такие попытки сконструировать «хорошую память» при «плохой истории» повсеместны в бывшем Советском Союзе. Хочется развести все по «своим местам», осудить виновников, поставить оценку прошлому — и забыть.

И.К.: А ты считаешь, что не нужно оценивать прошлое?

С.У.: Я не считаю, что оценка — это очень продуктивный способ общения с прошлым. Сталинизм осуждался и в 1956-м, и в 1961-м, и в перестройку, и сейчас. Оценка ведь не освобождает от ответственности, она даже не ведет к значительным внутренним изменениям. Нам всем хочется, чтобы оценка привела к катарсису, в ходе которого все бы всё поняли и стали другими. Но мы же видим — вот уже больше 50 лет, — что этого не происходит. Видимо, не в оценке дело. Не в ней одной.

И.К.: Даже если у людей очень спокойное отношение к ГУЛАГу и Сталину?

С.У.: Хочешь сказать, что люди сейчас могут сказать: «Стреляйте врагов народа?»

И.К.: Есть люди, которые скажут. Сейчас же распространен нарратив про стабильность и силу как уважаемые ценности. Поэтому 30-летние не видят ничего предосудительного в применении насилия, им кажется, что можно заставить «уважать и бояться» Россию и таким способом. С моей точки зрения, это происходит именно потому, что этому поколению никто пальцем не показал на те события в прошлом, не объяснил, что геноцид и насилие против своего же народа — это плохо. И ничто не может этого оправдать.

С.У.: Да, это так, но в том и проблема, что в этой картине у тебя, с одной стороны, «народ», а с другой — непонятное безличное «нечто». Кто автор этого геноцида и насилия? Это же не машина, стреляющая сама по себе. Это часть того же самого народа. Если бы в свое время Ельцин встретился и поговорил с Дудаевым, может, и не было бы этой войны, но ведь мало кто показывает пальцем на эти события и объясняет, что так было нельзя. У поколения 30-летних, о котором ты говоришь, свой опыт и беспредела, и (недавнего) «геноцида» против своего же народа, который, наверное, научил их немного иначе смотреть в том числе и на сталинизм…

Но мы же про историю говорим. Вот тебе еще один пример, про геноцид как раз — из моих поездок в Беларусь. Недалеко от Минска во время перестройки нашли множество массовых захоронений. Сколько там людей расстреляли, до сих пор неизвестно, цифры колеблются: кто-то говорил 250–300 тысяч, кто-то — 30 тысяч. Белорусский народный фронт настаивал, что это был геноцид белорусской нации, один из его лидеров прямо говорил тогда, что это результат «российско-немецкой коммунистическо-фашистской совместной работы по уничтожению белорусов». Но при этом два единственных документа, которые нашли в могилах убитых, выданы на имя Мойши Крамера и Мордехая Шулескиса. Дальше. Когда прокуратура завершила первый раунд расследования, то пришла к выводу, что преступление налицо, но наказывать некого. Расстрелы проводились сотрудниками минского НКВД, кто-то из них уже умер, но многие были потом расстреляны следующим поколением НКВД. То есть это вот такой вот «казус Ягоды», когда нужно решить: он был жертвой репрессивного режима или автором машины по уничтожению людей, которая вышла из-под его подчинения? И такого в советской истории — сплошь и рядом: еврейский погром накладывается на политические репрессии, а палачи становятся жертвами [17]. Как с этим быть?

И.К.: Но поскольку, как ты говоришь, у нас такое сплошь и рядом, то можно оправдывать любые действия власти.

С.У.: Ну, мы же не об оправдании властей сейчас. Мы пытаемся понять, почему никак не складывается внятного исторического нарратива о советском прошлом, который мог бы стать основой социальной солидарности, а не социального размежевания. Почему не появляется вот этот самый фабульный костяк. Приведенные примеры частично объясняют: у нас пока, вместо костяка, одни, так сказать, кости. Внятного нарратива нет, потому что не было внятной истории, в которой можно было бы четко разделить виноватых и невиновных.

Я сейчас заканчиваю подготовку к печати большой антологии русских формалистов и конструктивистов. Читаю много текстов 1920–1930-х годов. В конце 1920-х формалистов начинают активно прессовать. Их прессовали и раньше, конечно, тот же Троцкий называл формальную школу еще в 1923 году «крайне заносчивым недоноском». Но то — Троцкий, да и в 1923-м много чего говорилось. Но вот вполне приличный Павел Медведев (последний предреволюционный глава Витебска, который потом туда позовет Волошинова и Бахтина) в 1934 году издает книжку «Формализм и формалисты», где поливает их такими словами:

«Если история формализма закончилась, если формализм разложился и выродился, то далеко не закончились попытки гальванизировать его труп. Трупный же яд, как известно, особенно ядовит. У нас нет недостатка в тех, кто любит “пожалеть себя в гробу”. Обо всем этом следует крепко помнить» [18].

Через четыре года Медведева самого расстреляют. Вот как оценивать такого человека: это жертва системы или часть ее?

Или вот еще одна история. В 1930-е начинается активное квазиколониальное освоение Востока и Кавказа. По приглашению Берии Лазарь Лисицкий, известный советский художник, ученик Малевича, человек, который придумал красное знамя с серпом и молотом, едет в Грузию делать большое иллюстрированное приложение к «Огоньку» — альбомом «Советские субтропики». Среди авторов — звезды: Михаил Кольцов, Борис Пильняк, Тициан Табидзе. Вступительную статью про мандарины и прочие цитрусовые пишет Берия, одну из главных статей — академик Николай Вавилов. Потом один другого, условно говоря, убьет. (Лисицкий, впрочем, умрет сам от болезни.)

Так вот, вера в возможность быстрых и четких оценок, мне кажется, идет во многом либо от незнания, либо от желания не знать про ситуации, когда Берия и Вавилов были, так сказать, коллегами-соавторами. Потом, я же не моральный критик — я антрополог. Релятивизм во мне культивировали профессионально. Моя задача — не оценивать, а узнать, как это все «работало»? Что же это за история такая была, где под одной обложкой Берия, Лисицкий и Вавилов?

http://gefter.ru/archive/15988