gosha писал(а):Книга тяжёлая
собрана человеком по кусочкам в тюрьме
Слова прямо сказать - человека не нормального .....
Идея есть .
Но ---- псих
— Войди, — ответил начальник погранзаставы шороху из-за промокшего полога шатра, с облегчением понимая, что избавлен от дилеммы: чистить ли ему оружие (ординарец сегодня погиб в стычке с боевиками) или работать с картой района (он очень дорожил ей, поэтому равно как спешил закончить, так и боялся испортить).
Шорох немедленно материализовался по эту сторону завесы; его факел продолжал шипеть, избавляясь от капель густого дождя, мокрая медь пластинчатого доспеха, звуча, вытворяла с языком начальника заставы такое, будто он только что пробовал на зуб медную монету и случайно проглотил её, а мокрые башмаки вошедшего смачно чавкали.
Двух вошедших.
— Солдат, сто дятлов тебе в дупло, когда ты научишься вести себя тихо? Ты что, врагу сигналы подаёшь?
— Я… господин… Ваше благородие… Виноват… — стало слышно смущённое съёживание пластин доспеха на покорной груди и виноватое сопение.
— Виноват, так точно. Вот станешь прав — повышу в чине. Ладно, что там у тебя?
— Разрешите доложить, господин начальник заставы. Вот, поймал деда…
— По форме докладывай!
— Мною задержан подданный императора по факту попытки перехода границы!
Факел - должно быть, отреагировав на слово «граница» - зашипел, затрещал и вспыхнул ярче. И в его всполохе начальнику бросились в глаза стоящие у входа: безусый новобранец и глубокий старик без знаков различия, оба мокрые как лягушки.
Старик поднял руку, чтобы заправить за ухо липкую прядь волос. Есть у него знаки различия, есть! На пальце тяжело и густо блеснул золотой перстень служащего императорской канцелярии. На секунду начальнику показалось, что ливень удесятерил силу, с которой намеревался пробить крышу шатра, и, колдовским образом прободя её, ударил барабанными палочками в барабанные перепонки, не прикрытые полями шлема.
— Солдат, — стряхнул с себя мокрое наваждение начальник заставы, — встань на караул у входа. Да накинь плащ на голову, три дятла тебе в дупло, ты же должен беречь здоровье для родины.
Новобранец, отдав честь, вышел в дождь, и начальник достал из бамбуковой коробочки ещё лучину, чтобы восполнить то, что перестал давать вынесенный факел.
Он твёрдо верил, что восполнять недостающее — главная часть воинского искусства. Например, недостаток ума, наличествующий у бытовавшего в народе образа военного человека, он восполнял внезапностью, неожиданностью. А что может быть неожиданнее для пленника, чем гостеприимная встреча? Поэтому начальник заставы, засветив вторую лучину, взглянул на задержанного и произнёс:
— Уважаемый, хотите рисовой водки?
Голос старика оказался столь же глубоким, сколь, по внешним признакам, и его старость, а чистотой своей был сопоставим с чистотой седин хозяина:
— Не хочу, но в качестве знака твоего гостеприимства с удовольствием приму стаканчик.
Начальник словно погрузился в этот голос, и его рука замерла на полпути к графину. Пощупав воздух там, где, как ему казалось, должен бы находиться заветный сосуд, военачальник внезапно для себя встал, подошёл к жаровне с углями и бросил на них извлечённую из кожаного мешочка горсть благовоний.
— Разве я дух твоего предка? — отреагировал старец. Благовония, сорок дятлов им в дупло, реагировали не столь поспешно: они шипели, парили, студили под собой угли — словом, делали что угодно, лишь бы не тлеть. О, вселенская сырость! Как только лучины не размокли!
— Да, вернёмся к водке, — бросил скомканную фразу начальник заставы, поспешно достал два стакана и разлил по ним мутную жидкость, буркнув под нос: «У нас тут жизнь, знаете ли, не благовоние». Потом собрался с силами, вспомнил о своей командирской решительности и, подняв стакан, произнёс:
— Ну, с прибытием!
— С прибытием куда?
Начальник заставы поперхнулся водкой, вытаращил глаза и поспешно бухнул стаканом о приземистый столик. Откашлявшись и вернув глаза в орбиты, он резюмировал своё состояние:
— О, двадцать восемь дятлов мне в дупло, и чтобы они там до зимы долбились! — и, почуяв, что такая речь может быть воспринята как неуважение к сединам, поспешил ответить на вопрос:
— Конечно, на границу империи. А куда бы Вам хотелось?
Он и сам порадовался тому, что начало допроса сложилось как невзначай выпорхнувшая из его уст реплика. Но старик оказался крепким орешком, крепче водки; приблизившись к начальнику через столик и даже, кажется, слегка оторвавшись от циновки, он спросил:
— Хотелось? Сынок, ты полагаешь, к человеку моего возраста уместно применять категорию хотения? У тебя жив отец?
— Погиб три года назад на северной границе.
— Я полагаю, он вряд ли хотел умирать.
— Да, — осторожно ответил начальник заставы после некоторой паузы.
— И ведь все мы умрём. Более того, я полагаю, он вряд ли хотел умереть в сражении — он ведь погиб в сражении, как воин?
— Да, в сражении, — подтвердил начальник, — и да, вряд ли… впрочем, почему?
— Потому что воины сражаются, чтобы побеждать, так?
— Так… и в этом смысле Вы правы — о, дятел мне в дупло, я так даже никогда не думал, и тем правее Вы сейчас!
— И при этом, если он позволил себе погибнуть, то он вряд ли сильно жаждал жить.
— Вы полагаете?
— Я полагаю, что люди, думающие на войне о собственной жизни, дезертируют. Хочешь ли ты думать так о своём отце? Молчи, я верю в твою сыновнюю почтительность. Только при таких выводах о жизни и смерти уместно ли приписывать человеку возраста твоего покойного отца желание прибыть в конечную точку пути и тем более выпить водки?
Старик помолчал, усаживаясь на циновку, и добавил:
— У меня был сын твоего возраста. Он служил сотником в войске императора. Он погиб, как и твой отец.
— Я тоже сотник, — тихо произнёс начальник заставы.
— Ты тоже умрёшь, — ответил старик.
На этой печальной ноте они, помолчав, выпили рисовой водки. И она будто бы передала начальнику заставы часть своей крепости. Он поднял глаза; удалённость старика запустила привычный воину способ смотреть в глаза уже не опасности, а лишь объекту окружающего мира. Почему старик кажется столь знакомым?
— Так куда Вы держите путь, уважаемый?
— Держу путь? Никто из нас не держит своего пути. Путь держит нас.
Крепость этого орешка не могла не вызвать у сотника желания его расколоть. Ну, распилить. Протереть насквозь. Хотя бы растворить скорлупу.
— Хорошо, отец, я поставлю вопрос по-другому. Вы переместились сюда из какого-то другого пункта. Где он находится?
— Я прибыл сюда из города Ло.
— Из столицы?!
— Да, из императорского дворца.
Начальнику заставы вновь показалось, что он знает этого старика, но беседа складывалась настолько удачно, что времени на работу памяти у него не было.
— Хорошо, а куда Вы, уважаемый, прибудете спустя достаточное время после того как я Вас отпущу?
— Достаточное для чего?
— Достаточное для прибытия.
— Для прибытия куда?
— О, пара дятлов мне в дупло, и чтобы они там потомство вывели! Отец, Вы — особа, приближённая к императору. Вы оставили на себе из знаков различия только канцелярский перстень. Вы оказались ночью на пограничной заставе. Как Вы думаете, что может в этой ситуации предположить пограничник империи?
— Предположение пограничника империи — область совести пограничника империи. Только я не особа, приближённая к императору. Он принял моё прошение об отставке, — старик усмехнулся, — Я особа, удаляющаяся от императора.
— Удаляющаяся куда?
— Сынок, ты доблестный страж границы. Но я не знаю, куда ведёт меня мой путь. И ведь подумай: путь — это то, что обязательно пересекает границу. Не потому ли мы с тобой сидим за одним столом?
Сотник понял, что запутался, и оттого не нашёл ничего лучше, чем дать себе наконец почувствовать, что рисовая циновка под его задом давно промокла. Он извинился, встал, поднял циновку, дал воде слегка стечь с неё, а затем неловко перекинул это творение из рисовой соломы через подвешенную над жаровней бечёвку. Потом поискал по шатру бамбуковый совок для отчерпывания воды, наконец, нашёл и, подумав, кликнул новобранца.
— Я вижу, сегодня погиб твой денщик, — произнёс старик, пока новобранец шуршал завесой на входе шатра.
— Да, а как Вы узнали?
— Так ли важно, как я это узнал? Неважно даже, что погиб денщик. Важно то, что война — явление не только трагическое в целом, но и неудобное в мелочах.
Начальник заставы долго думал, что бы ответить, и, наконец, нашёлся. Слегка жестикулируя бамбуковым совком, он высказался:
— Болезнь тоже трагична и неудобна. Наверное, мы, военные, подобны лекарям.
— Правильно, — согласился старик, — ты часто видел лекарей, которым бы удалось исцелить больного?
Сотник вновь почувствовал себя неловко и оттого поспешил напрячь новобранца. Тот принялся отчёрпывать совком лужу, наводнившую вдавленность на месте сохнущей ныне циновки.
— Чашу для нечистот возьми, дятел тебе в дупло, что ты по полу воду гоняешь? — продолжал переадресовывать агрессию начальник. Солдат метнулся в угол, оттуда что-то загремело, зазвенело; наконец, новобранец виновато вернулся в освещённое пространство с бамбуковым ведёрком неизвестного назначения.
— Да вот, взгляни, как твой солдат гоняет воду, — возобновил речи старик, — разве не подобен он врачу, гоняющему болезнь? А ведь причина появления лужи — в дожде и в шатре, не так ли?
Словно в подтверждение слов старца, на нос сотнику шлёпнулась с потолка огромная, смачная и очень холодная капля воды. Ткань шатра не меняли уже лет десять — командование, похоже, экономило на заставах. Начальник уже не один год старательно гнал от себя мысли о том, в чьи украшенные нефритом и жемчугом кошельки текут сэкономленные средства — гнал, впрочем, лишь в те дни, когда он сам и его бойцы оправлялись от стычек с горцами.
Новобранец, между тем, начерпал полное ведёрко воды, и оказалось, что лужи как бы уже и нет. Сотник выпроводил его охранять вход, а сам снял с бечёвки другую циновку, которую его ординарец вешал сушиться позавчера.
— Когда-то, быть может, через тысячи лет, — продолжал старик, — люди постигнут тайны субстанций и создадут лекарства, которые действительно лечат от болезней. Но подумай: если человек только и делает, что выздоравливает от каждой очередной из своих болезней, можно ли назвать его здоровым?
Начальник заставы осторожно устраивался на циновке и продолжал слушать.
— Так же и страна, — говорил старик, — может считаться могучей, когда на неё не нападают, а не когда она побеждает. Я бы сказал, что солдатам стоит платить жалованье лишь пока в стране мир, если бы не знал, что ни один из них не отвечает за войну. Они лишь несут её на своих плечах. Я полагаю, ты со мной согласен, сынок.
— Во всём, уважаемый, вот только как быть с тем, что могущество нуждается в подтверждении?
—В подтверждении нуждается то, что не имеет в себе твёрдости, иначе зачем ему быть твёрже себя самого? — старик пристально посмотрел на сотника. Тот отвёл было глаза в сторону, но взгляд его остановился на ушах старца. Откуда он знает эти большие уши с будто бы переходящими в шею мочками?
— Впрочем, в твёрдости мало проку, — мерно продолжал старик, — Здесь, в горах, мягчайший мох обрастает камни и подтачивает их снаружи, а в долине валуны точит вода. А попробуй-ка рассечь воду мечом — что выйдет?
— Мечом можно рассечь человека, — сделал слабую попытку возразить начальник заставы.
— Да, — согласился старик, — твёрдость — это смерть. Ребёнок мягок, старик твердеет, труп твёрд. Вспомни историю Поднебесной: твёрдой ли властью правили первые властители? Государь Яо как-то ехал деревней и услышал, как поёт старый крестьянин:
Солнце взойдёт — и я работаю,
Солнце зайдёт — и я отдыхаю,
Вырою колодец — и пью,
Пашу поле — и ем.
В чём же труд государя для меня?
Поговаривают, именно этого старика Яо впоследствии пригласил починить жаровню в его зимнем дворце — и всё. А вот позже, семьдесят лет назад, такого крестьянина бы четвертовали, а его деревню сожгли. Тридцать лет назад его признали бы опасным сумасшедшим, чтобы убить не человека, а саму мысль. Это время твёрдой власти. Не пройдёт и двух сотен лет, как дом Чжоу падёт, как пали Ся и Шан — вот насколько тверда его власть. И давай не будем больше о политике; лучше я научу тебя играть в мудрейшую из игр.
— Играть? Уважаемый, я не играл уже лет сорок. Я разучился играть, — высказал сотник скорее сожаление, чем возражение.
— Ну, не зря же я сказал: «научу», — едва заметно улыбнулся старик, — и зачем бы я иначе тебя отучал, пока мы беседовали? А игра — есть ли среди дел мира что-то ближе к недеянию?
Ну, слушай правила.
Правила игры, услышанные начальником, оказались предельно просты. Сама она именовалась «Камень, бронза, шёлк», и именно одно из этих трёх следовало соорудить из собственной руки. После двукратного встряхивания кулака он в третий раз либо оставался кулаком (камень), либо расправлялся в ладонь (шёлк), либо выкидывал из себя средний и указательный пальцы (бронзовые ножницы). Партнёр по игре делал одновременно то же самое, а дальше начинались чудеса: если в других играх силу побеждала сила, хитрость — большая хитрость, приём — более изощрённый приём, то тут победа над одной фигурой непременно оборачивалась поражением перед другой. Камень затупит бронзу, бронза разрежет шёлк, шёлк обернёт камень. Круг замыкается. Нет ни силы, ни хитрости, ни приёмов. Движения рук должны были сопровождаться произносимой хором мистической формулой: «Цу-е-фа!»
— А что такое «Цу-е-фа»? — спросил сотник.
— Откуда я знаю? А кто знает, тот не говорит.
— А на что играем? На деньги?
— Какие деньги? На щелбаны.
Начальник заставы хитро прищурился:
— А можно, я надену шлем?
— И этот человек говорил, что он разучился играть! — улыбнулся старик, — Ты мне нравишься, сынок. Надевай шлем, я буду щёлкать тебя по носу.
С полчаса мужи увлечённо играли в «Камень, бронзу, шёлк», и нос сотника слегка покраснел, а на обширном лбу старика появилось несколько припухлостей.
— Отец, на Вашем лбу нет больше свободного места для щелбанов, — со смесью огорчённости и облегчения в голосе заявил старику сотник после очередной выигранной партии.
— Свободного места? — старик на минуту задумался. Затем, будто сделав какой-то вывод, улыбнулся:
— Сынок, ты меня сейчас кое-чему научил.
— Я?! Чему же, уважаемый?
— Я очень долго и тщательно подбирал земные образы для великой пустоты. Я знал, что благодаря им просвещённый может понять то, что и без них доступно просветлённому. Согласись: уничтожь пустоту в дупле — не будет дупла, а с ним умрёт и дятел. Но оказывается — и этому научил меня ты, — достаточно саму её назвать другими словами, как её важность становится понятной даже простолюдину, что поутру пытается втиснуть себя в переполненную повозку. Спасибо, сынок.
— Отец… уважаемый… это слишком большая честь для меня!
— Да пошёл ты на Джигурда со своей честью, — слегка нахмурился старик.
И — пустота. Пустота в мыслях. В мыслях начальника заставы. Вместо его мыслей. Как много свободного места! Свободного вместа… Если бы он мог понимать, то понял бы, что разом охренел.
И потом на свободное место пришло понимание того, что за человек сидит перед сотником. Его седины, его широкий лоб, его длинные уши — всё совпадало со словесным портретом, а его способность опустошать — а значит, освобождать, — человека совпадала с тем, что приписывала ему молва.
Это был Лао Цзы.
Именно эту догадку и выпалил начальник заставы старику. Старик проницательно и чуть язвительно прищурился и, смерив сотника прищуром с головы до пояса, сообщил:
— Вообще-то, помимо кликухи, у меня есть фамилия. Я из рода Ли, и если ты рассчитываешь, что я останусь хотя бы до утра, зови меня Ли.
У сотника какое-то время прыгали в голове камешки мыслей о том, что положено говорить в таких ситуациях. Наконец, он схватился за один из них и озвучил его:
— А я Инь. Гуань Инь, Инь с погранзаставы, так меня знают. Инь моя настоящая фамилия.
— Вот что, Инь с погранзаставы, — отозвался Лао Цзы, — налей нам с тобой ещё водки, а потом я научу тебя второй игре.
Сотник разлил мутную водку по стаканам, чокнулся с величайшим из мужей Поднебесной, и тот произнёс тост:
— Ну, за знакомство.
Они выпили. Водка грела — впрочем, не будь в шатре жаровни, эффект был бы другим. Пахло, наконец, благовониями, пахло, впрочем, и сыростью — сырым холстом, сырыми бамбуковыми кольями, сырой землёй. Дождь звучал равномерно, лишь изредка как-то разом, резко выплёскивалась на землю скопившиеся на прогибающейся про ними крыше шатра лужи. Сотник заметил, что от одежд Лао Цзы исходит негустой, но будто налитый свинцом пар. Впрочем, взор сам отъезжал от старца и его одежд, притягиваясь к огонькам, цветущим на лучинах. Иногда удавалось расслабить глаза так, что казалось, будто огоньков четыре.
— Ну, Инь с погранзаставы, — продолжил Лао Цзы, — вот и вторая игра.
Вторая игра оказалась гораздо более приземлённой по сути, чем первая, от неё даже попахивало торговлей — зато она учила, почему (а возможно, и как) надо жить в мире и согласии. Она называлась «Война и мир»; войну игрок обозначал кулаком, а мир передавал с помощью ладони, и выкидывались эти комбинации пальцев так же на третий раз. Некоторая хитрость заключалась в подсчёте очков. А считались они вот как.
Помимо двух игроков, в игре присутствовала «земля» — неисчерпаемая кладезь очков. И в случае, если оба игрока выкидывали «мир», они получали из «земли» по одному очку — наверное, за счёт мирного труда или естественного плодородия. Если же оба объявляли друг другу «войну», они клали в «землю» по очку, возвращая в прах тела своих воинов. Когда один игрок предлагал мир, а другой объявлял войну, то воюющий получал три очка, а миролюбец лишался четырёх.
— А почему не трёх, уважаемый Ли? — спросил сотник.
— Хотя бы потому, что во время войны пустеют и земли победителя, — отвечал Лао Цзы, — значит, победитель получает меньше, чем теряет побеждённый.
— Хорошо, а почему при взаимной войне оба теряют? Разве на войне не бывает победы?
— Если на войне бывает победа, не равносильно ли это набегу на мирных жителей, когда воин получает три очка, а миролюбец теряет четыре?
— Нет, конечно, — уверенно ответил сотник.
— Правильно, не равносильно, потому что победивший на войне получает меньше, чем совершивший набег. И проигравший всё же теряет больше, чем получает победивший. Только полного поражения не бывает: покорённый народ, вспомни историю, вновь поднимает голову и начинает новую партию игры.
— Я знаю полностью покорённый народ.
— Ты знаешь полностью покорённый народ — и либо его покорение было набегом на полностью мирных жителей, либо ты плохо знаешь этот народ. А уж будущего не знает никто — возможно, час этого народа ещё не пробил.
— Ну что ж, уважаемый Ли, — подвёл итог сотник, — давайте играть. А как мы будем считать очки?
— Да хотя бы вот как, — Лао Цзы достал из лежавшей рядом с ним дорожной сумки горсть мелких белых камешков, — у меня их много.
И он разделил извлечённую горсть поровну между собой и начальником заставы.
— А надо говорить «Цу-е-фа»? — поинтересовался тот.
— Вообще-то, для этой игры есть своя считалка: «Жо-ро-цо». Но есть и не менее подходящие слова: например, «Цу-га-бэ» или «Сунь-вань-впень». Впрочем, пусть будет «Цу-е-фа». Однако, возьми себе время, чтобы подумать, как ты сыграешь.
Подумать, повторил про себя Инь. Подумать. О чём тут думать? Конечно, мир… Он воин, но он устал от войны.
Да, но если он объявит мир, а Лао Цзы войну? Ведь это проигрыш!
А если и старец объявит мир, то он, Инь с погранзаставы, выиграет всего одно очко — против трёх возможных!
Значит, война?
Война! И — либо мелкий проигрыш, либо крупный куш! Тем более, Лао Цзы не станет воевать.
И, кивнув, он вместе со старцем взмахнул рукой три раза. Цу-е-фа!
Они объявили друг другу войну.
— Уважаемый Ли! — воскликнул в изумлении сотник, — Вы ведь убеждённый противник войны!
— Инь, сынок, ты держишь меня за идиота? Я не хочу проиграть четыре очка, — Лао Цзы заговорщически подмигнул и скинул в сумку один из своих камешков.
Старик вновь оказался непрост. Он, похоже, мастерски владел внезапностью, которую Инь полагал главной частью воинского искусства. Лао Цзы был великим воином.
— Подумай вот о чём, сынок, — произнёс он, когда сотник опустил свой камешек в его сумку, — нам с тобой ещё играть и играть. Хочет ли каждый из нас лишиться всего? Когда подумаешь, начнём по новой.
Хм, опять подумай. А думал ли Инь в первый раз о том, что им ещё играть и играть? Да нет, он не смотрел дальше одной партии. Дальше собственного носа.
Что ж, попробуем сыграть в мир.
Сотник кивнул, и — Цу-е-фа! — оба выкинули ладони.
Лао Цзы одобрительно улыбнулся и достал из сумки два камешка для себя и для партнёра по игре.
Игра продолжилась. Убедившись на пятом ходу в миролюбии партнёра, сотник на шестой предложил войну.
На седьмом ходу Лао Цзы ответил тем же.
Они поиграли в войну ходов десять, и кучки камешков стали заметно тощать. На восемнадцатом ходу Лао Цзы предложил мир. Кладя в сумку четыре своих камешка, он ободряюще улыбнулся сотнику.
На девятнадцатом ходу сотник принял мир, и кучки вновь стали расти.
— Знаешь, Инь, — заметил Лао Цзы, не прекращая игры, — есть способ играть, который я тебе сейчас не покажу. Он называется «Водная гладь», а иные называют его «Зеркало». Всё, что нужно для такой игры — перестать быть собой, слиться с партнёром, стать его отражением, стать им. Тогда ты будешь повторять его действие не следующим ходом, а немедленно. Вспомни: ты первым объявил войну и выиграл. Я первым предложил мир и потерял. Если бы я продолжил войну, я потерял бы больше, чем теперь, несмотря на то, что всё равно больше тебя. Но быть водной гладью — вот что всегда приносит меньше всего потерь.
— Потерять себя? — после некоторой работы мысли уточнил сотник.
— Ты так удивлён, будто никогда не влюблялся, — прищурился старик, — ведь потери в любви начинаются с поисков себя и с желания отстоять своё.
Потерять себя, мелькнула мысль у сотника, можно и ещё в одном случае. Когда становишься учеником великого мастера. Он вспомнил, как ломал его учитель фехтования, и как он, Инь, смог срастись с мечом в единое целое, лишь забыв о себе и доверившись учителю.
А кучки камней продолжали расти, превращаясь в кучи, превращаясь в груды.
— Я вижу, ты работаешь над картой, сынок, — как бы невзначай заметил Лао Цзы.
— Что можно укрыть от Вашего взгляда, уважаемый Ли?! — воскликнул сотник и, собравшись с мыслями, не без гордости сообщил, — Я составляю карту этого горного района. Все перевалы, все вершины, все реки, все тропы, одна дорога. И, конечно, все источники дров, бамбука, все возможные места засады горских боевиков, наша застава, два их посёлка и два загона для скота.
— Будут ли на карте также самые красивые места? А будет ли на ней место у истоков ручья Цуй, где можно добывать самородную медь?
— Сейчас опасно добывать здесь самородную медь, уважаемый Ли. Да и не до красот.
— Ты знаешь, кому адресована эта карта?
— Конечно, знаю. Тому, кто сменит меня на должности. Ведь его пришлют лишь тогда, когда некому будет объяснять ему, что где находится.
Сказав это, Инь вдруг отчётливо понял: когда-нибудь некому будет объяснять ищущим мудрости то, что знает сидящий перед ним. А Лао Цзы, пристально взглянув на начальника заставы, произнёс:
— Ты ведь сделаешь на карте различные надписи, не так ли?
— Да, конечно, — гордо ответил сотник, — я ведь умею писать.
— Не забудь сделать самую главную.
— Какую? — не дождавшись пояснения, спросил сотник.
— «Карта не территория». Только зная это, тот, кто тебя сменит, останется бдительным.
Оставаться бдительным. Что же сам он, Инь с погранзаставы, ещё недобдел?
— Ну, — заявил Лао Цзы, внезапно сгребая предплечьем всю свою груду камешков в подставленную сумку,
— бдение бдением, а сон — другая часть нашей жизни. Не пора ли добавить и к ней? А завтра путь поведёт меня дальше.
Вот что недобдел Инь! Величайший из мужей Поднебесной ускользает от него, как вода от меча. Как же уловить воду?
Сотник напрягся. Он выдавил из себя: «Знаете, что я Вам скажу?» — и принялся мерно молотить ладонью по столику. Его камешки подпрыгивали — совершенно так же, как его мысли.
И он нашёл нужный камешек:
— Уважаемый Ли! Император принял Ваше прошение об отставке. Но я не подавал такого прошения. И я как человек при государственной должности вправе задерживать Вас здесь столько, сколько сочту нужным для империи.
— Мой путь никогда не примет моего прошения об отставке, — отозвался Лао Цзы, — и я как идущий по нему вправе ускользать от тебя, сынок, столько, сколько сочту необходимым для пути. А ты задерживай меня, задерживай, ведь решето способно удержать воду, правда?
— Сто сорок один дятел мне в дупло и там на самое дно! — выругался сотник и вновь принялся молотить ладонью по столику.
— Да ты волнуешься, — заметил старик, — чем же я тебе так важен?
— Игрой и картой, — внезапно для себя выпалил начальник заставы и лишь затем принялся пытаться понять, что же он сказал.
— Ну, ну, — слегка укоризненно покачал головой Лао Цзы, — Остановись и разберись в себе более спокойно.
— Да, — порывисто кивнул головой сотник, — Да. Вот что. Вот что я предлагаю. Я предлагаю Вам, уважаемый Лао Цзы, написать книгу. Понимаете? Оставить после себя карту того пути, по которому Вы идёте. Будут другие ищущие путь. Как передать им знание? Напишите книгу, например… например, в пять тысяч знаков.
— К чему книги и к чему карты? Настоящее знание передаётся от сердца к сердцу, — ответил Лао Цзы.
— Я знал, что Вы скажете что-то такое. Поэтому игра. Понимаете? Понимаете, уважаемый? Я предлагаю Вам поиграть. Условия игры простые. Я Вас прошу задержаться. Вы пишете книгу и оставляете её мне. Мои солдаты нарубят бамбука и сделают дощечки, чтобы Вам было на чём писать. Поиграйте. Вы играли так, как будто Вы принимаете возможность воевать. Поиграйте так, как будто Вы принимаете возможность написать книгу. А я отдам Вам… я отдам Вам мою карту! Хотите мою карту?
— Интересная игра, — кажется, согласился принять её условия Лао Цзы, — только учти, сынок: моя карта — тоже не территория. Ты к этому готов?
…На следующий день, когда дождь прекратился, и когда новобранец принёс своему командиру первые бамбуковые дощечки, старик начал писать Дао Дэ Цзин — Книгу Пути и Благодати.
